Нечто о рыбной ловле

Константину Алексеевичу Коровину

Источник: Яблоновский А. Счастливое время (Нечто о рыбной ловле) // Иллюстрированная Россия (Париж). 1931. № 35 (328). 22 августа.

Самые названия русских рек всегда имели надо мною какую-то колдовскую власть. В Саратовской губернии, например, есть река Тишина — так и называется. Уютная, вся заросшая жарким душным камышом и с голубыми окнами тихой воды, по которой рассыпаны белые и жёлтые лилии. Какие там в старые годы попадались аксаковские лещи! И какие наивные, сонные, милые стрекозы, синие и янтарные, доверчиво садились на поплавки и кончики удилищ. Когда, бывало, сидишь на такой речушке вечерней зарёй с удочками и слушаешь щебет птичий, — всегда кажется, что птицы перед сном молятся Богу…

А в юго-восточном углу России в названиях рек чувствуется что-то татарское, печенежское, даже половецкое: река Илавла (по-татарски значит «Жемчужина»), река Кардаил, река Каял. От каждого имени пахнет «Словом о полку Игореве» и той старой, такой тревожной и грозной, Игоревой жизнью. Как много говорят душе эти нерусские гортанные названия. Кардаил!.. Чуть закроешь глаза — и представится тебе безграничная степь, седой ковыль, скуластые наездники с раскосыми глазами, пожары, сечи, пронзительный женский крик и быстрый топот неподкованных лошадиных копыт…

То-то было времечко, если мужик выезжал в поле пахать с колчаном стрел за спиною и с мечом у бедра…

Но самое благословенное, самое привольное моё местечко по части рыбной ловли было, конечно, в «заповедных водах» Дона. В самом гирле (устье), где ловить можно было только с разрешения войскового старшины. Это была настоящая волшебная сказка рыболова — пир на весь мир. Бывало, вечером я не мог поднять той рыбы, которую выловил за день: два казака выносили её из лодки. Какие сазаны, какие судаки и шершепёры!.. Случалось, после долгой жаркой борьбы вытащишь сазана в лодку и сам себе не веришь: да неужто этакого «дядю» можно было на удочку поймать? Ведь в нём, подлеце, не меньше полпуда веса, и каждая чешуйка на нём величиною в серебряный полтинник. Рыба клевала там до пресыщения, жадно, что называется, «без отказа». И смолоду это мне нравилось. Бывало, где бы я ни был, куда бы ни забрасывала меня судьба, но каждый год всегда вырвешься хоть на недельку, хоть на три дня, чтобы «шеломом испить синяго Дону». Раз из Неаполя приехал — и не жалел.

Ах, какая чудесная, какая незабвенная рыбацкая лихорадка при первом крупном, огромном сазане! Я знаю, что был в это время белее своей рубашки, и руки и ноги у меня дрожали, и голос прерывался — настоящая охотничья страсть. Один такой миг давал счастье на целый год.

Мы редко останавливались в прибрежных станицах и в сёлах, а всегда больше на казачьем сторожевом пикете. Это — маленькая избушка на столбиках (на случай половодья), где, лёжа, могли поместиться четыре казака, где были печурка и колченогий столик, а на стенах висели винтовки. Всегда заряженные. Днём и ночью человек пять казаков дежурило здесь, чтобы никому не позволять ловить, чтобы преследовать «незаконных» рыболовов, задерживать их, отнимать лодки и сети и, в случае надобности, стрелять. В сущности, это была тридцатилетняя война, которую вели казаки за свои рыболовные угодья с прибрежным населением. И с той, и с другой стороны бывали потери, бывала кровь, но обилие рыбы и гигантский улов заставляли людей забывать самую явную опасность.

Раз, помню, приехал я на знакомый пикет в самый день святого Владимира, когда на перекатах чудесно начинают клевать «на дорожку» крупный, тяжёлый шершепёр и десятифунтовый судак. Приехал поздно вечером, когда половина казаков уже спала в избушке, а двое дежурили на берегу Дона. В отсутствии был только «старшой», невероятной силы знакомый казачище, который всегда казался мне много сильнее лошади. Встреча была дружеская, даже радостная. Один из казаков побежал будить спящих:

— Эй! Вставай! Вставай, что ль, гость приехал! Слышь, Александрович рыбалить приехал!

В избушке послышались радостные голоса:

— О! Александрович! Не может быть, чтобы он водки не привёз. Ставь, братцы, чайник поскорее, чайку согреть…

Минут через двадцать, уже среди ночи, когда по небу бежала, прячась за тучки, полная луна, мы сидели в огромной лодке, вытащенной наполовину на берег, и благодушествовали. Я пил грязный, мутный, но очень вкусный чай, а казаки распивали мой «гостинец».

— Что ж, Александрович, охоту приехал потешить? Ну что ж, завтра потешишься. Сазана в нынешнем году — сила большая.

— А судак как? Идёт?

— А то как же, весь тут! Я тебе одно такое местечко покажу, благодарить будешь.

— И сом нынешний год страсть какой попадается, — вмешался другой казак, заедая водку жареной сазанятиной. — Такой сом, что и утопить может. Ты ли его вытащишь или он тебя стащит — это как Бог даст… Очень просто.

Я очень любил такие запоздалые вечерние беседы на берегу широкого Дона. Вода тихая и ясная при луне, как стекло. Золотой мостик на реке чешуёй переливается. И видно, как торчком выскакивает из реки и шлёпается в воду сазан, как «купается» огромный круглый лещ и перекатывается колесом тяжёлый чёрный, иногда исполинский сом. А кругом степь — светлая, лунная, пахучая. Пахнет сеном и чудесным сладким дымком камыша (где-то кто-то уху варит), и слышится иногда хрустальное, тонкое ржание лошади в далёком казачьем табуне. В воздухе тепло, казаки сидят в одних рубахах, спать не хочется, и сладко и тревожно замирает сердце при мысли о предстоящей заре… Как-то завтра поработают мои удочки?

На этот раз, впрочем, казаки рассказали мне не одно весёлое, но и много печального.

Месяц тому назад они застрелили «незаконного» рыболова, который ловил рыбу в камышах, на виду и под самым носом у пикета. Как на беду, застреленный оказался своим же казаком — мальчишкой, всего девятнадцати лет. Знакомых родителей сын.

— И ведь что! — с сокрушением говорили все. — Разве ему рыба нужна была, чорту? Ведь богатых родителей сын, Иловайского Семёна мальчишка. А вот хочется парнишке под пулями постоять, покуражиться охота… И доигрался — в самое горло пуля пришлась. Жалость смотреть, ей-богу: крови полная лодка... И такой бравый был, куражистый мальчишка... Песни всё пел... С полчаса только и прожил… Есть такие из нас, казаков, что вот хочется ему дёрнуть чорта за хвост, хочется под пулями постоять, хоть ты что хошь… Куражу много… Очень жалко мальчишку, царство небесное… Бравый был.

Было уже за полночь, когда мы всё переговорили, про всех знакомых вспомнили и стали собираться спать.

— Я тут, в лодке, прилягу, а вы, хлопцы, разбудите меня часа в три, вот вам и часы.

— Да на что нам часы, мы и глядеть-то на них не понимаем…

— Ну так, когда в станице на колокольне три раза пробьёт, ведь слышите?

— Нет, мы тебя так, без часов разбудим, не бойсь. А в станице, сам знаешь, пономарь — пьяный, он почём зря часы отбивает. Один раз ночью тридцать два часа настучал — вот до чего насосался.

Пахнул лёгкий предутренний ветерок. Спряталась за белую тучку луна, но и сквозь тучу, как сквозь кисею, всю её было видно. Опять издали донеслось хрустальное, прозрачное ржание лошади.

Я завернулся в пальто и прикорнул на корме. Но только что закрыл глаза, как замерещились мне поплавки, удочки, ловля… Всё по старой памяти: поплавки бегали, ныряли, дрожали, и удилища изгибались в дугу… Мне казалось, что я не спал, но на самом деле я всё это видел во сне, потому что около двух часов ночи, когда я открыл глаза, все пять казаков были на берегу с винтовками и тревожно перешёптывались. Они приседали к земле, прислушивались, вглядывались в даль и, когда далеко в камышах чуть послышались звуки уключин и вёсел, старшой скомандовал:

— Айда!

— Что такое, хлопцы?

— Спи, спи, Александрович, тебе ещё рано. Тревога у нас. Крутьки.

Так на казацком языке называются контрабандисты-рыболовы.

Все казаки попрыгали в лодку, стуча винтовками, и старшой сел на руль.

— Возьмите и меня с собой, ребята!

— Ну, ещё чего скажешь!.. Тоже чорта за хвост дёрнуть захотел?

— Нельзя, Александрович, — сказал старшой. — Ещё убьют тебя, отвечать придётся… С Богом!

Лодка с казаками отчалила и под сильными ударами вёсел так и запрыгала толчками на воде.

Я остался один в полутьме и не без тревоги стал прислушиваться.

«Ах, чорт возьми, ещё ухлопают кого-нибудь!.. Вот незадача…»

И мне вспомнился мальчик-казачонок с простреленным горлом.

На воде слышно далеко, и я стал прислушиваться. Работа уключин доносилась очень явственно: и тех, далёких, которые удирали, и этих, близких, которые преследовали. Но ясно было, что в удиравшей лодке человек десять-пятнадцать гребцов.

«Нет, не догонят… Слава Богу…» — подумалось мне.

Но вот раскатистый, до странности громкий выстрел прокатился по воде. Один и другой… И как будто третий и четвёртый…

«Казаки — или в казаков?..»

И всё стихло. Только едва уловимый, замирающий стон уключин всё доносился.

«Нет, это казаки пугают… Перестрелка не так бывает…»

С час, по крайней мере, я прислушивался и приглядывался, но ничего больше не было слышно. Тем временем на реке рассвело. Я разобрал свои снасти, стал на якорь посреди Дона и начал ловить.

— Ну, на счастье, на талан, на рыбу, на тарань, Господи помилуй! — вспомнилась мне молитва днепровских рыбаков.

Клевало как всегда — превосходно. Первый же сазан попался такой величины, что я едва-едва управился с ним — совершенная лошадь по силе. Но оттого ли, что мысли мои были где-то там, с казаками, или по другой причине, но мне не везло. Бралась всё огромная рыба и в полчаса изломала мне три удилища и оборвала несколько крючков и две крепких новых лески. Должно, сом работал. Пришлось налаживать запасные удочки и терять золотое время. И всё-таки в сетке у меня уже плескалось штук пятнадцать здоровенных рыбин. Между прочим, взялся чудовищный лещ, совершенно неслыханной величины: никогда в жизни такого не видел.

Часам к шести возвратились казаки. Возвратились, слава Богу, ни с чем. Не догнали. Старшой подъехал ко мне на лодке поздороваться.

— Здравствуйте вам, Александрович.

— Ну что, не догнали?

— Куда там!.. Нас пятеро, а их в байдаке пятнадцать жеребцов на вёслах сидит. Это — Володьки, его ребята… Курить есть, Александрович?

Мы закурили, и я залюбовался на богатыря-старшого, с его густым чубом и бескозыркой на затылке. Только на Дону и на Кубани попадаются ещё такие люди. Какие плечи, какая сила и сколько здоровья! На десять человек здоровья было отпущено этому казаку. А лицо добродушное, улыбка детская, зубы белые, ровные и в глазах плутовские огоньки… Чувствовалось, однако, что этот человек и убьёт с такой же детской улыбкой.

— А стреляли зачем?

— Да я так, попужать Володьку хотелось… Да только далече, не хватит пуля… Он тоже из револьвера раза два в нас пальнул…

— Это какой же Володька?

— Да ваш же лодочник, иногородний Воробцов. С вами всё рыбу, бывало, ловить ездил.

— Так это он?

— Он, сукин сын. Куражится над нами. Совсем недалече, в Планом, за Мокрой Каланчой, рыбу ловил. Ну да ничего, сегодня не попался, завтра попадётся. А уж посадим.

Я хорошо помнил Володьку, мы с ним были приятелями. Замечательный был рыболов и, кажется, первый на всю округу вор. Казаки его уважали, а молодые казáчки увлекались им, хоть он и был иногородний.

— Что ж, чай пойдём пить, Александрович?

— Нет, я ещё половлю. А уху вместе есть будем.

Трудно было оторваться от этой изумительной, сказочной ловли. В Европе такого другого места, наверное, нет, а в Азии, в Сибири и Китае, говорят, нечто в этом роде встречается. Опять сом поломал мне любимую, самую дорогую английскую удочку, которую я выписал из Лондона. Но я всё-таки вытащил его. Какие маленькие и злые глаза, с какой ненавистью смотрят…

Часам к одиннадцати я, однако, вымотался и причалил к берегу.

— Эй, казаки, давай уху варить!

Варили, в сущности, казаки, я только водку из чемодана достал. Огромный, пятнадцативёдерный котёл их висел на весле, и фунтов сорок рыбы пошло на эту уху.

Лёжа на земле, я только теперь понял, как я устал. Но какая очаровательная, здоровая, свежая усталость! Всё тело полно томления, и сам не знаешь, чего тебе хочется: хочется спать и хочется купаться, и очень хочется чаю, и рыбу ловить ещё хочется, и ничего больше уже не хочется… Но чувствуешь, что счастлив.

Как всегда, «на дымок», в предчувствии ухи и водки, стали стекаться разные прибрежные люди. Это уж закон природы.

Первым приехал на гнедом жеребчике табунщик и очень деловым тоном спросил:

— Жеребёнка серенького не видали ли?

Я указал на бутылку с красной головкой:

— Не этого ли?

— Да вроде этого, ваше благородие.

— Ну, слезай с коня, чего там… Гостем будешь.

Потом пришёл старик-казак с облупленным носом, босой, в широких шароварах с лампасами, и тоже спросил:

— Девок наших не видели ли?

Казаки так и прыснули:

— Как же! У старшого за каждым голенищем по девке сидит! Посмотри — не твои ли?

Я пригласил и старика.

Потом явился бородач-пономарь, тот самый, который 32 часа пробил.

Потом ещё и ещё приходили люди, и в конце концов приплыл на лодке какой-то полуголый, плюгавый, весь мокрый и рваный мужичонко, который с подкупающей простотой заявил, что он — двоюродный брат табунщика:

— Как же… двоюродный… всем известно…

Как было его не пригласить?

Уха, наконец, поспела. Чудесная, замечательная, даже знаменитая казацкая уха, какой нигде в мире не достанешь. Старшой ловко, ударом ладони, вышиб пробку из бутылки, и началось священнодействие. Пили степенно, молча, очень «вежливо». Двоюродный мужичонко даже перекрестился перед чаркой.

— А вон ещё гость! — сказал старшой и показал далеко, на ту сторону Дона, где какой-то дюжий парень, раздевшись догола и намотав на голову свои штаны и рубашку, бросился в воду и ловко поплыл в нашу сторону. — Узнаёшь, Александрович? Это Володька. Водку почуял. Ну что ж, пущай…

Я было встревожился, как бы появление Володьки не вызвало ссоры или драки. Но это была напрасная тревога. Ночью это были враги и стреляли друг в друга. И если бы Володьку поймали, то быть бы ему сейчас в тюрьме, а может быть, и на том свете. Но «не пойман — не вор», и сегодня уже никакой вражды к нему не было. Не поймали — значит, его счастье. Так понимали дело казаки, так понимал и Володька.

— Здорово, казаки! Здравствуйте вам, Александрович! — весело и как будто даже насмешливо поздоровался Володька.

Это был очень статный парень лет двадцати пяти. Босой, оборванный, с полуоторванным козырьком картуза, он был одет хуже всякого нищего. Но и в рубище он имел вид щёголя и «бабьего разгонника»; лохмотья не портили его.

— Ну, садись, Володька, пообедай с нами… — Старшой как будто конфузился, что ночью не поймал его: — А ты, Володька, в гостях у нас уже был. Узнали…

— А ты что ж не поймал?

Только всего и разговору было между ними.

Володька выпил и принялся за уху.

— А слышали, — спросил он, — нынешней ночью Никифор помер? Один на один четверть водки за ночь убрал и к утру кончился.

— Четверть, говоришь? — заинтересовался старшой. — Где ж он денег достал?

— И правда, — поддержал табунщик. — Скудовá, например, у Никифора такие деньги?

Я не знал Никифора, но меня удивило, что никто не вспомнил о нём и никто ни слова не сказал о его ужасной смерти — всех занимал только один вопрос: откуда у Никифора могли быть деньги на четверть?

Только лысый пономарь вспомнил, что лет десять тому назад Никифор считался в станице колдуном, знал «слово» на рыбу и умел отыскивать колдовством краденых лошадей.

— Сильный волшебник был, страсть! Вот верите или не верите, а мог человека в волка оборотить. Один раз…

Я слушал сквозь сон эту наивную нескладную небылицу, и от неё ещё спокойнее, ещё безмятежнее становилось на душе.

«Какой славный денёк, в самом деле… Такой королевский клёв, такая уха и такие густые рассказы о людях, обращённых в волков…»

— И на рыбу был Никифор сильный волшебник. Слово знал. Один раз…

Но я совсем засыпаю и едва слышу.

<1931>

Александр Яблоновский (урожд. Снадзский-Яблоновский; 1870–1934) — литератор (беллетрист, публицист, фельетонист). Родился 15 (3) ноября 1870 г. в Елисаветградском уезде Херсонской губернии. Из семьи провинциальных дворян. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета (1893). Служил присяжным поверенным.

Публиковался как журналист с 1893 г., как беллетрист — с 1894 г.

В 1894–1917 гг. жил в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве и снова в Москве. Сотрудничал со множеством газет и журналов («Русское богатство», «Сын Отечества», «Мир Божий», «Образование», «Товарищ», «Киевская мысль», «Русское слово» и др.). Получил всероссийскую известность как один из наиболее талантливых фельетонистов.

Во время Гражданской войны в России жил в Киеве, Одессе и Ростове-на-Дону. Принимал деятельное участие в Белом движении, публиковался в антибольшевистской прессе («Наше слово», «Парус» и др.).

В эмиграции с марта 1920 года. Жил в Египте (1920), Германии (1921–1925) и во Франции (с 1925). Сотрудничал со многими эмигрантскими и зарубежными русскоязычными газетами и журналами («Общее дело», «Руль», «Сегодня», «Последние известия», «Эхо» и др.). С 1925 г. — штатный сотрудник выходившей в Париже газеты «Возрождение».

До последних дней жизни занимал радикально-антибольшевистскую позицию, имел репутацию одного из идейных вождей непримиримой части белой эмиграции.

Умер 3 июля 1934 г. в парижском пригороде Исси-ле-Мулино.

Автор книг: «Рассказы» (два тома, 1903, 1904), «Родные картинки» (три тома, 1912–1913), «Рассказы для детей» (1921), «Гимназические годы» (1922), «Рассказы» (два тома, 1922), «Дети улицы» (1928).