Рецензия Елены Пастернак на рассказ Галины Калинкиной «Синий стульчик»
В рассказ «Синий стульчик» вбегаешь сразу, поскольку он написан о ребенке и, как мы увидим дальше, основные его картинки видятся детскими глазами. Но в этой стартовой позиции кроется немало рисков для автора, поскольку мир детства — материя наитончайшая, рвется и крошится, как едва видимая глазурь на куличе или сдобной булке с маком. Я намеренно использую кондитерскую метафору вслед за автором, у которого вообще все метафоры очень хороши, свежи и пахучи, как только что испеченные булочки. В особенности удачна не метафора даже, а аллегория изображаемого времени: водитель куском изношенного цветастого халата полирует никелированного оленя на капоте «Волги». Значит, это самый конец шестидесятых годов, в семидесятые пошли другие «Волги». Таким образом, мы понимаем, что время детства мальчика — рубеж шестидесятых-семидесятых годов. Это то самое время, когда КГБ начало активную оперативную слежку за диссидентами, это, скорее всего, происходит после ввода войск в Прагу и выхода на площадь восьмерых, это время, когда священнослужители могли быть без особого натиска сломлены и становились осведомителями. Оттепель прошла, шутки кончены.
Но рассказ, насколько мы можем судить, совсем о другом сломе: «Иная сторона жизни, ее непредсказуемость и жестокость, открылись в один из четвергов и стали неожиданностью не только для мальчика, но и для его спутника».
Самое удачная часть этого текста — рассказ о том, как и при каких обстоятельствах ребенок понимает, что жизнь — это никоим образом не непрекращающаяся радость, как он думал и чувствовал всегда, до события. Чем ближе и плотнее он подходит к миру взрослых, тем больше становится опасность разочарования, страха и того самого индивидуального слома. Он у большинства из нас, взрослых читателей, уже случился, и каждый этот случай уникален и ценен, поскольку с него-то и начинается деформация и взросление. Поэтому здесь мы внимательно всматриваемся во все детали и понимаем, что сам выбор темы и ее реализация успешны, да и мастерство тут очевидно.
Самая уязвимая позиция текста — это явно принципиальная двойная стилизация. Мы уже поняли, что все события и картины типичны для определенного времени. Однако нет. Мальчика зовут нестандартно, по-старинному, он знает, что такое доходные дома, один даже называет по имени владельца, учится то ли в бывшей гимназии, то ли играет в гимназиста, наконец, после события, расколовшего его детство, с ним случается лихорадка. Так и хочется поправить на «делается лихорадка». Зачем автору нужна стилизация под текст начала двадцатого века? Зачем здесь, в этом рассказе этот второй план? Мы можем гадать и объяснять этот прием, например, чисто династически: скорее всего, мужчины семьи Тверетиновых — военные аристократы, одна фамилия чего стоит. Польское имя Ян, Янек при русской фамилии для военной аристократии начала века совсем уже красноречиво говорит нам, откуда они пошли, и нам очевидно, что чудом уцелели. Но разве здесь это существенно для показа надлома детской души? Нет, это уводит читателя вдаль от основной темы, и он начинает ломать голову над внешним обликом Тухачевского, Рокоссовского, Малиновского. А ребенок стоит и ждет. Можно подумать еще и о том, что такая адресация к дореволюционной жизни — это подготовка к тексту более крупной формы. Допустим. Но такой рассказ требует единства времени и действия, тут тема такая.
Очень удачна кульминация с самоубийством священника и запиской, все видится с высоты небольшого детского роста и в первое мгновение понимается вполне по-детски.
Тайна взрослых, которые явно играют в страшные игры и вовлекают в них ребенка как соглядатая, сидящего на синем стульчике, так и не раскрыта мальчиком Яном. Мы можем восстановить причину события, только зная признаки времени, о которых уже говорилось выше. Но ведь то, что ребенок увидел в тот «последний» четверг, должно сообщить ему пожизненную лихорадку, а жизнь обещает быть долгой, и этого объяснения или хотя бы намека ждешь в финале, который вышел на удивление кратким и клишированным: «Да только Янек уже не верил ни в звенящий полдень, ни в бульварное солнце, ни в абсолютное счастье. Словно свет потускнел всюду в один час четверга». Какая темнота опустилась над ним и чем он будет жить дальше, уже деформированным? Вот, на наш взгляд, неотменяемые финальные темы этого хорошего текста.
Елена Пастернак — филолог и переводчик. Выпускница филологического факультета МГУ, работала на кафедре французского языкознания. Доктор филологических наук (2011 г.), профессор филфака МГУ и Литературного института им. Горького, имеет более пятидесяти научных работ и несколько монографий. Будучи внучкой Бориса Пастернака (дочерью младшего сына поэта — Леонида Пастернака и Натальи Анисимовны Пастернак), делает многое для исследования творчества поэта как хранитель дома-музея Пастернака в Переделкине.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи