Рецензия на повесть Каринэ Арутюновой «Оскар Циферблат»

Центробежная сила времени разметала наши венские стулья
и голландские тарелки с синими цветочками. Ничего не осталось.

О. Мандельштам

«Когда ты дома без света, без тепла, без связи, когда ты испытываешь тотальное одиночество человека в темноте и страх, ты понимаешь, что за тобой за окном такие же тёмные окна, но там люди, такие же, как ты. Страх превращает тебя в человека, который боится. Если что-то я умею делать, — это рисовать и писать. Творчество — это не что-то отдельное от тебя, творческий импульс способен побороть страх. Тогда, в эти страшные дни, я начала писать повесть, и писала её при свете карманного фонарика. Так родился “Оскар Циферблат”».

С этих слов большого писателя Каринэ Арутюновой мне хочется начать свой отзыв на эту удивительную вещь — на повесть, в которой слышен запах надвигающейся беды в прошлом, перекликающийся со звуками реального настоящего. Меня, читателя, не покидает чувство, что я ждала встречи с этим автором всю жизнь. Ждала — и дождалась.

Я вошла в повесть, уже наполненная прозой Каринэ Арутюновой, и отыскивала по крупицам, по деталям всё, что давало возможность дополнить мне, читателю, мир, созданный писателем-художником, до полной картины. Так создавалась картина мира — дань памяти той жизни, которую нашим героям не суждено прожить. Необыкновенность этой прозы в том, что в этом изменчивом времени история видится абсолютно реальной, а пластичность языка дополняет эту реальность и наделяет её глубинными смыслами. Автор владеет безусловным даром: уйти в сторону, оставив читателя и героев в одном пространстве, где, проживая жизнь героев, читатель становится важной фигурой в повествовании.

Ни в одном произведении Каринэ Арутюновой время как символ не было вплетено в сюжет так ёмко и правдиво. Здесь очень ярко выражена эта тяга к прошлому, и в причудливых изгибах времени, то застывая, то взвиваясь мощным аккордом, рождаются строчки — они побеждают страх. Рождается эта длинная неоконченная фраза, которая может вместить в себя целую жизнь.

«Как пахнет жизнь, подаренная… господи, ни за что, просто так, ещё одна. Новая, неизношенная, целая».

Так создаётся мир автора, где всё переплетено и время плавно переходит из прошлого в будущее, создавая реальное настоящее игрой воображения. Так причудливо управляет временем Каринэ Арутюнова в своих произведениях, ни на минуту не вызывая у читателя сомнения в реальности происходящего. В повести присутствует такой знакомый для автора переход из прошлого в настоящее, а перемещение во времени с постоянным акцентом на сиюминутном достигает невероятной концентрации с охватом большого периода времени.

Время становится главным смысловым символом текста, а его вещественное воплощение — часы.

«Зачем столько часов, если есть важные и безукоризненно точные, в которых живёт любопытная кукушка? Зачем будильник, безудержным трезвоном останавливающий сердце? Зачем браслетик, обхватывающий женское запястье, не для того ли, чтобы обеспокоенно поднести его к уху, устремив взгляд кверху, на мерно цокающие стрелки в обрамлении благородного дерева, — точь-в-точь львиная голова… Но ходики — от них зависит вынесение окончательного вердикта».

Закономерно, что знакомство с героями повести начинается со знакомства с часами на их руках.

«Говорят, накануне Оскар Глазерсон запер свою будку раньше, всё осталось на месте».

Так вводит нас в мир своих героев автор, осознанно начиная знакомство с ними не с главного героя, подчеркивая, что понятие «второстепенность» не имеет здесь привычного смысла.

Здесь Фаина — королева Испании, «пьяные вишни губ, отороченных волнующим пушком, чёрная кружевная мантилья, жаркая пухлая ручка со смуглыми женственными пальчиками-виноградинками». Владычица портновских ножниц в ателье индпошива, через две улицы от будки Оскара Глазерсона.

Читатель увидит то, что всегда отличает прозу автора: сразу происходит уход в прошлое, где «зеркало в мастерской всё ещё помнит бабушку Геню». Прошлое оживает в памяти героев, туда нет хода в реальность, но мощным слогом, вплетая детали, автор создаёт иллюзию полного присутствия. Потом многое становится семейной легендой и «снимком под стеклом».

«Разве не для того человек проживает праведную жизнь, чтобы быть упомянутым к месту и не к месту…»

Здесь юная Римма — дочь королевы Испании, только вступающая в пору своего расцвета. Римме исполнится тринадцать, и на бат-мицву у неё будут часы. Маленькие часики на тонком ремешке. Это юное существо боится своего наступающего девичества и чувств, которые робко вторгаются в её жизнь.

Сколько же нежности во взгляде главного героя, Оскара, когда он смотрит на Римму и прикладывает её часики, стараясь услышать биение её сердца. Как пленительно красиво, с помощью ярких метафор, описывает автор героиню, как тонко говорит о ней словами Оскара: «Держите вашу девочку, Фая, смотрите в оба глаза. Она, понимаете, как бы это сказать, дерзкая, острая такая, быстрая, мужчины смотрят ей вслед, мужчины смотрят ей в глаза, а она, понимаете, не отводит взгляда, будто знает о чём-то таком, что эти самые мужчины и помыслить не решаются».

Откуда эта удивительная нежность, до тонкости пронизывающая строчки? Как автор находит такие удивительные слова? Не образы ли из далёкого детства, описанные Каринэ Арутюновой в самых разных её произведениях, создают эти воспоминания? И тут с самого начала закрадывается мысль: эти девочки, их возвращает память, и писатель, проживая их жизнь, проживает свою... Вот в этот момент ты как будто видишь картину, написанную умелой рукой художника Каринэ Арутюновой (автор — замечательный художник), и портрет Риммы становится зрительно осязаемым, кисть художника берёт ровно столько краски, сколько нужно, чтобы запечатлеть этот миг погружения в непрожитую жизнь чудесной девочки. Девочки, в которой просыпается маленькая женщина при мысли об одном человеке, о том, кто может управлять временем. И краски здесь кладётся ровно столько, сколько нужно для создания образа. Ни одной лишней строчки, всё весомо и очень красиво.

«Тайная жизнь, заключённая в ней самой, вызревала, подобная ростку неведомого растения, и это растение прорастало сквозь неё, распирая грудную клетку, подвергая неудобствам и постыдным, неловким ощущениям. Это тайное растение, вырастающее из неё, собственно, и была она, Римма».

Как похожи две героини в этом общем женском начале, если сравнить Римму с Верочкой из повести «Блаженные».

«Верочка смущалась, потому что ко всему этому надо было как-то привыкнуть, — ко всем этим переменам, к которым она как-то не была готова, страшилась их. Иногда она боязливо касалась себя, и это наполняло её странной грустью и необъяснимым томлением».

С какой нежностью пишет об этом автор! — и здесь читателю приоткрывается ещё одна тайна прозы Каринэ Арутюновой. Всё это переплетение прошлого и настоящего, всё это нереальное, кажущееся реальным, все непрожитые жизни, перенесённые в другое время, — её видение мира, в котором читатель находится с первой строчки, — это всё она сама. И в её воспоминаниях о детстве можно найти этому подтверждение:

«Вдруг всё во мне, вздрогнув, качнулось навстречу самой себе, будто в одночасье я обрела такое важное для меня знание — из какого, собственно, материала я скроена».

Это её мир, который она создаёт своим воображением, и паузы, которые слышны в этом образном мире, похожи на те, когда художник берёт кистью краску и замирает перед полотном. Эти паузы есть в повести, когда автор переносит акцент с одного героя на другого, словно создавая момент для раскрытия главного: образа Оскара, постоянно меняющегося времени.

Так возникает магия, приближающаяся нас к разгадке этой непрожитой жизни, этой непостижимости, уводящей в такие глубины и тайны, где нет ничего про запас, а есть только ломкое, воображаемое реальное, проросшее из прошлого.

Здесь, в окружении Оскара, Фима Зильбер. К таким, как Фима, неприменимо понятие «второстепенный герой». «Фима — человек размеренный, виртуозно регулирующий степень расходов и силу желаний. А в этом, кто не знает, успех долгой счастливой жизни».

Его жизнь могла бы стать отдельным рассказом. Ах, какие яркие краски находит автор для раскрытия его образа! Он вырисовывается, как фигура на холсте, где изменяющееся время присутствует незримым фоном.

«Единственное, что не поддавалось тонкому математическому расчёту и упрямству, это была сама природа вещей, их непостижимая изменчивость. Ах, если бы Фима знал, куда девается то, что однажды желалось так сильно, так ярко».

Прочность основ. Думается, автор вводит героя для того, чтобы символы обрели более яркое звучание: описание квартиры Фимы Зильбера, философский взгляд на бедность и богатство, символика вещей, где каждая вещь живёт своей жизнью и дополняет образы героев. Эту упорядоченность хорошо разглядела молодая Шурочка, которая ещё не стала мадам Зильбер.

«Ах, если бы Фима знал, куда девается то, что однажды желалось так сильно, так ярко, куда уходит сам предмет, так сказать, вожделения. Мадам Зильбер, быстро растеряв девическое смущение, оказалась вполне под стать своему избраннику».

Вот эта размеренная картина прошлого возникает в самом начале повести, объединённая одним из главных символов — символом дома.

«Был уют этого старого двора, были интонации, в них можно было купаться, эта теплота вплеталась в уют старого дома» («На улице заколдованной Розы»).

Дом ещё не знает о страшном предательстве, он ещё недавно был украшен вывеской «Часовой дом. Глазерсон и сыновья». Рядом была «Аптека Габбе», и снова автор, виртуозно управляя временем, поворачивает его вспять.

Другие герои — из повести «Аптека Габбе» — прожили здесь свою непростую судьбу. Так необыкновенный дар Каринэ Арутюновой, переплетая судьбы героев прошлого тесными нитями, снова возвращают нас к тем дням. Происходит удивительный бросок во времени, и герои повести «Аптека Габбе» оживают в новой реальности.

«Любой, переступая порог “Аптеки Габбе”, имел право на свою долю внимания и даже сочувствия». Об этом помнила Соня, героиня повести «Блаженные», глядя из другого времени на знакомые улицы.

«Не раз проходила Соня мимо кирпичного здания, в торце которого всё ещё красовалась вывеска с полустёртой надписью “Аптека Габбе”. Конечно, она прекрасно помнила хозяина аптеки и его дочь Лизу».

Вот он, такой незаметный на первый взгляд переклик. Он может пройти незамеченным, если не помнить о той «сиюминутности», о той важности каждого момента в этом постоянно изменяющемся времени автора, и внимательный читатель, считывающий неторопливо текст, видит этот переклик в тех деталях, с которого автор начинает наше знакомство с Оскаром Глазерсоном.

«Не только мадам Зильбер поверяла Оскару свои секреты». Очень постепенно автор начинает погружать нас в мир главного героя, как будто подсвечивая фонариком заполненные ячейки памяти.

«Штучный человек этот ваш Оскар, на таких земля держится. А взгляд его, близорукий, немного мечтательный, не то чтобы грустный, а понимающий. Он понимает, Оскар. И много не говорит». 

Время, постепенно ускользающее, вновь относит нас в прошлое, в дом, где всё начиналось. Время огромной любви и детства, рухнувшего вмиг.

В дом, в котором от прошлой жизни Оскара осталась фотография, бережно хранившая следы былого. На ней двое мальчиков и рядом с ними их отец — Самуил Глазерсон. Счастливая семья. Красавица мать Суламифь, вечно оберегающая болезненного Оскара, которого не обошла модная болезнь, приводящая к сухости ноги, и его брат Натан, полный жизни и всегда замеченный в проказах. Всё казалось незыблемым.

«Часы, собранные из разных деталей, показывали одно и то же время. А если запаздывали либо же, напротив, спешили опередить события, то тут же оказывались в мастерской, расположенной с обратной стороны дома. Здесь таилась некая тайна».

Символ застывшего времени… Но уже слышен шум надвигающейся беды, уже помощник отца, старик Варшавер, с тревогой читает свежую газету. Шум, который не позволяет читателю ни на минуту выйти из этой трагической истории.

Новое время ворвётся в жизнь счастливой семьи еврейским погромом. Невероятной силы описание — комок подступает к горлу, и выдохнуть не получается.

«Сладкое чувство разорения, уничтожения отжившего своё мира. С какой непостижимой жестокостью срываются замки, потрошатся подушки, как сладко выдираются пружины, разоряются гнёзда. Как буднично ведомая запахом крови толпа возвращается к жизни, и выброшенные из часовых механизмов кукушки умирают на грязном снегу».

Погибнет на пороге собственного дома отец, оставшись в памяти Оскара стройным, стремительно-изящным, молодым, с висками, тронутыми ранней сединой. Время начнёт новый отсчет, постоянно останавливаясь то на «сиюминутности», то на невозможности этого «когда-нибудь», невозможности отложенного на потом, то совершая резкие броски от прошлого в настоящее, то замедляя ход событий.

Автору удаётся создать мощь текста такой глубины, поднимая пласт за пластом, что невольно опять напрашивается сравнение с мазком кисти на холсте, позволяющим увидеть эти живые образы. Ровно столько краски, сколько нужно. Ни одного лишнего слова, ни одного лишнего мазка.

Два брата, у которых в одно время кончилось детство. Не мог младший простить старшему, что ему на три года больше досталось любви матери.

С самого детства главным для Оскара было спрятанное в недрах «кукушкиного домика» время. Постепенно жизнь приоткрывала эту дверцу изломанными поворотами судьбы. Оба брата выросли в семье брата матери, но было то, что Оскар никогда не сможет разделить с Натаном: воспоминание о матери навсегда останется только с ним — прошлое говорит с ним руками Суламифь, он видит её утопающее в тёмных волосах смуглое лицо.

Так пишет автор: с безукоризненными интонациями боли и радости воспоминаний одновременно. Читатель упивается красотой этого слога, его одухотворённой нежностью. Хочется сделать паузу и попробовать поискать ответ на вопрос, висящий в воздухе.

Казалось бы, невозможно понять, откуда берётся эта чистота красок в комнате, где нет света, где повесть рождается через боль и страх? Откуда эта красота строчек, откуда такой свет прозы? Кажется, ответ есть.

Жизнь приобретает непостижимое значение, она даёт возможность увидеть свет и воздух не только в прошлом, но и в жестоком настоящем. Увидеть, чтобы жить и дышать.

«Не ищите на картине птицу. Её там нет. Есть только тот самый момент (его всегда сложно уловить и уж тем более запечатлеть), когда самой птицы уже не видно, но есть ощущение, что она только что была здесь. Так и со счастьем. Сколько не сжимай пальцы, всё, чем мы владеем безраздельно (и навсегда), — это воспоминание о нём. Будто птица крылом задела».

Любовь к матери всегда будет стоять между братьями Оскаром и Натаном и во многом повлияет на их дальнейшую судьбу. Было ли это чувство вины перед младшим братом, царапающее изнутри? Ответа на этот вопрос автор не даёт, оставляя искать его читателю.

В семье брата матери, где воспитывались братья, было шумно, весело и легко. В их жизнь вошла Мирьям, младшая дочка хозяев. Не смутное ли чувство вины перед братом не позволило Оскару увидеть то, что было глубоко внутри?

«Ах, если бы Оскар знал! Если бы понимал он значение мимолётного женского взгляда, закушенной нижней губы, особой грации, с которой поправлялись пряди непослушных волос…»

В воздухе витали мечты о Палестине, о новой, свободной жизни. Они завладели умами молодёжи, в их шумной весёлости появились серьёзные книги с открытками, вызывающими «жгучий интерес» к далёкой стране, и только в мечтах Оскара не слышно было «завывания и шороха песков, разве только царапающее тиканье ходиков». Не прошло и года, как пароход увёз Натана и Мирьям в Эрец-Исраэль.

Чувство тоски по несостоявшейся любви он пронесёт через всю жизнь, но разве не этого счастья желал он брату? Вот только редкие письма с фотографией Мирьям обжигали ему пальцы.

С поразительной нежностью пишет автор об этой утраченной любви, и, поднимая образ Оскара на большую нравственную высоту, в повесть вплетаются строчки о юной девушке. Была ли это пробудившаяся любовь или наступившее девичество Риммы рождало её в мечтах — загадка не разгаданная. Но что-то же заставляет её в десятый раз проходить мимо будки часовщика? Что-то заставляет её катать в кармане тюбик губной помады, случайно найденной в доме мадам Зильбер. Неумело накрашенные губы делают её взрослее.

«В десятый раз сворачивает Римма за угол, не подозревая о том, что человек, сидящий за окошком будки, с мимолётной грустью провожает её удаляющийся силуэт, и вздыхая о чём-то своём, вновь склоняется над циферблатом».

Удивительная нежность в этих строчках. Здесь, отступая от линии повести, стоит задуматься над вопросом: почему женские образы так удаются автору? Ответ простой. В их описаниях всегда особая притягательность и красота. В их юности, в их взрослении, в их зрелости — она сама. Она пишет себя в своих героинях. В их скорбной памяти — уважение автора к своему прошлому.

Мы застаём Оскара Глазерсона, когда он, «точно оперирующий хирург, в специальном халате и нарукавниках, вытянув тощую кадыкастую шею, склонившись над разверстым циферблатом, вершит судьбоносное действо, от которого зависит будущность если не всего человечества, то фактора, которому оно подвластно».

Дома его ждало письмо от Натана и Мирьям, письмо шло долго, в нём опасения за него и предупреждение, что большая беда и большая война уже рядом.

Римма, счастливая в своей влюблённости, бежала за часами и остановилась перед закрытой наглухо дверью часовщика. Время остановилось.

Оно остановилось в той точке, где «тщедушный человек с тростью и саквояжиком» шёл вдоль кирпичной стены. И нелепая девочка в лёгком платьице высматривала его в толпе, вскидывая руку, чтобы определить время.

Оно остановилось в той точке, где господин зондерфюрер, глядя на нескончаемый поток людей, бредущих вдоль кирпичной стены навстречу своей судьбе, думал о том, что время нельзя повернуть вспять.

В другой жизни… В квартире писательницы фонарик совсем погас, повесть была закончена. Прожитая за героев жизнь превращается в ностальгию по их прошлому, по тому, что должно было случиться и не случилось. Наступило утро, а с ним за окном пробился свет. Тот свет, который мы все так ждём. Свет надежды.

Римма Нужденко родилась в Санкт-Петербурге, по образованию — инженер, по призванию — гуманитарий. Публиковалась в журналах: «Дегуста.рu», «Литеrra», «Вторник», «Новый Свет», «Новый Континент», «Чайка», «Новый журнал».