С Наумом Моисеевичем Коржавиным я встретилась в бостонском центре реабилитации для пожилых людей. В этот центр переводят после операций, многие пациенты задерживаются тут надолго. Так вышло и с НМ, которому последнее время нужна была постоянная медицинская помощь и уход, проблемы со здоровьем не оставили другого выбора — он практически ослеп и не мог самостоятельно передвигаться. До этого он жил со своей женой Любой в небольшой квартире в Бостоне. К моменту нашей с ним встречи, а было это в январе 2014 года, произошло печальное событие — от рака умерла Люба. За НМ должна была приехать его дочь от первого брака Елена и забрать к себе в Северную Каролину. Получилось так, что я застала НМ практически сразу после похорон жены и перед его отъездом на новое место жительства. Наша беседа получилась довольно короткой, он плохо себя чувствовал и тяжело переживал уход самого близкого и любимого человека.

— Наум Моисеевич, как вам здесь живется?

— Ну… Вроде ничего, но, с другой стороны, все-таки это не совсем настоящая жизнь. Настоящая жизнь моя была в Москве. Сейчас у меня потери, в том числе и здоровья, мне уже почти девяносто — возраст не праздничный.

— Вы скоро переедете к своей дочке Лене в Северную Каролину. Вам хочется уезжать?

— Ну, а что делать? Я же старый совсем, ничего не вижу. Я люблю Лену, мне с ней будет хорошо, ну, а со сложностями я справлюсь, не первый раз.

— Я вижу у вас на подоконнике лежат книги. Вам кто-то читает?

— Да, вот Маша приходит и читает, я же не могу без литературы, совсем не могу.

— Вас навещают друзья, среди них есть литераторы?

— Да, навещают, но литераторов настоящих среди них нет — они все в Москве: Сарнов, например; был Рассадин, но умер. Всех не перечислишь… Просто, если бы я оказался в Москве, то я был бы в дружественной компании, понимаете, в компании единомышленников.

— Вы бы могли дружить с людьми, чья поэзия вам не близка?

— Нет, с такими людьми дружить не получается. Ведь нельзя быть искренним с таким человеком. О чем же говорить с ним? Как обсуждать литературу? И не интересно даже.

— Когда вы жили в Москве, вас часто печатали в журнале «Новый мир». Главным редактором тогда был Твардовский. Вы хорошо его знали?

— С журналом «Новый мир» я был связан еще до дружбы с Твардовским. Я приходил туда, там работали мои друзья. В «Новом мире» печатали мои стихи и статьи. А потом туда пришел Твардовский, которого я чтил и чту. Он был довольно жёсток, но содержателен, поэтому с ним можно было разговаривать.

— Говорят, при Твардовском (несмотря на всю его либеральность) в журнал не брали современную, модернистскую поэзию. Твардовский ее не любил.

— Я ее тоже не люблю. Всегда против этого выступал и выступаю. Форма стихов — материя интимная. Попытка на ней настаивать и делать из нее нечто принципиальное — неправильна. Нельзя форму отрывать от самого стиха. Стихи даются уже в форме и нужно эту форму уловить и передать. В этом суть стихов. А не наоборот, подстраивать стих под форму. Это уже больше похоже на упражнения. Стихи пишутся, чтобы было непосредственное причастие к высоте. Это нужно почувствовать и передать, а не делать из формы принцип.

Об этом я много писал в статье «В защиту банальных истин», которая была напечатана в «Новом мире». Почитайте.

— Да, я читала. Вы там как раз размышляете о взаимосвязи формы и содержания поэзии. Можно ли сделать некий вывод из этой статьи — в чем суть поэзии?

— В поэзии должно быть ощущение одновременно сиюминутное и вечное. Это не просто дневниковая запись, чтобы пожаловаться, что, например, она меня не любит. Поэзия нечто большее и обобщеннее. Она выражает внутренний мир человека, его связь с Богом. Нужно чувствовать себя и Бога, вот тогда получаются хорошие стихи. Такое редко бывает, но бывает.

— Чьи стихи из ваших современников были вам наиболее близки?

— Во-первых, стихи Твардовского. Был еще хороший поэт — Евгений Винокуров.

Я не люблю такие вопросы…

В свое время я открыл Олега Чухонцева. Когда мне впервые принесли его стихи, я понял — это настоящий поэт. Потому что он не просто хотел писать стихи, а писал то, чем он жил, и это отражалось в стихах. Он очень хороший поэт…

— Давайте поговорим о ваших московских годах. Вас отправили в ссылку в 1947 году по статье «социально-опасный элемент». Вы повсеместно читали стихи, которые точно не могли понравиться властям. Вы предполагали, что вас могут посадить?

— Я просто писал стихи, и мне нравилось читать, что я написал. Мне необходимо было, чтобы меня слушали. Конечно, я предполагал, что меня могут посадить, но вы же знаете, как все люди всегда думают — может случится, а может — нет. Я тоже думал, что не посадят, а взяли и посадили.

— В своих воспоминаниях вы пишете, что ссылка во многом на вас повлияла. В чем именно?

— В ссылке я жил в деревне, а это вообще очень много значит. Причем жил я там не в положении столичного корреспондента, а в положении обычного деревенского жителя. Я полюбил людей, которые  меня окружали. Ссылка меня во многом обогатила. Я же был революционным романтиком, а в ссылке увидел жизнь обычных людей, со всеми их тяготами и простой жизнью. После ссылки я стал другим человеком, поменял политические взгляды, стал по-другому смотреть на многие вещи.

— Как лично вы почувствовали перемены в политической жизни после смерти Сталина?

— У меня появились возможности на что-то претендовать в литературе. При Сталине я даже думать об этом не мог. Конечно, все равно было давление на литературу, но не полная подмена всего сущего, как при Сталине! Мои стихи стали печатать в журналах, а до этого они ходили только в списках в самиздате — их переписывали от руки и перепечатывали простые люди.

— Вы уехали в эмиграцию в 73-м и только в 89-м смогли вернуться в Москву для выступления на поэтическом вечере. Это было радостное возвращение?

— Конечно!

— Помните ваши первые ощущения? Москва изменилась?

— Москва не очень изменилась. Когда мы ехали по улице Горького, там висел плакат: «Наша цель — коммунизм». Это меня поразило.

— Какие еще впечатления? Расскажите поподробнее.

— Что значит поподробнее?! Я люблю этот город! Это — мой город! И раз я там был, так я был доволен. Что бы там ни было — это мой город!

— Я читала, вас тепло встретила московская публика — зал встал и стоя аплодировал.

— Да.

— У вас есть любимые стихи, которые, возможно, вы читаете чаще других?

— Я не могу, не надо всего этого! Что значит любимые стихи?! Исследовать меня не надо!.. Я читаю то, что хочу, и в разные моменты мне хочется читать разное. И то, что люди просят, я читаю.

Я вдруг забыл, как вас зовут?

— Ирина

— А, да, Ирочка. Когда у вас будут ко мне вопросы, вы приходите.

— Спасибо большое. А сейчас мы уже закончим?

— Ну, мне кажется, мы уже обо всем поговорили. Я не люблю, когда придумывают вопросы и придумывают мысли. Всего вам доброго, Ирочка.

Наум Моисеевич протянул вперед руку в поисках моей руки. Я ответила на рукопожатие, а он задержал мою руку, поцеловал и уже совершенно без раздражения, а наоборот с добрыми чувствами похлопал меня по этой же руке: «Вы приходите, обязательно приходите». — «Спасибо, Наум Моисеевич, я приду».
Я позвала Машу Пукшанскую, которая сидела в коридоре и ждала завершения нашего разговора. Маша приходила к НМ очень часто — читала ему книги, беседовала, приносила гостинцы.

«Ну как? Что-то вы быстро закончили», — спросила она у меня. «Мне кажется, Наум Моисеевич устал. Он часто раздражался». — «У него сегодня плохое настроение, похоже на депрессию», — ответила она и спросила у НМ «что он хочет». НМ захотел прилечь и отдохнуть. Во время интервью он сидел на стуле в четырех шагах от кровати. Обычно его перевозили на кресле-каталке, и потом уже пересаживали на стул или на кровать, передвигаться самостоятельно он уже не мог. Но вызывать медсестру с креслом ради четырех шагов Маша не стала: «Ира, помогите мне, пожалуйста, подтяните стул к кровати».

Я стала подтягивать стул вместе с НМ, ножки пронзительно заскрипели по линолеуму. И тут в палату заглянула медсестра. Я думала, сейчас нас будут ругать за несоблюдение мер безопасности пациента или за порчу напольного покрытия (или еще за что-то), и внутренне вся сжалась, даже покраснела. Но медсестра не совсем одобрительно на нас посмотрела и ушла.

НМ ухватился за прикроватные поручни и довольно прытко подтянулся на кровать. Он лег на бок калачиком, подложил руку под голову и закрыл глаза.

«Наум, что ты хочешь? Хочешь фруктов? Ира тебе принесла».

«Нет, не хочу. Почитай мне, я просто хочу лежать и слушать».

Маша взяла с подоконника Лескова и стала читать.

Беседовала Ирина Терра, специально для журнала «Этажи»

Бостон, январь 2014

Ирина Терра — журналист, интервьюер. Живет в Москве. Интервью публиковались в «Московском Комсомольце», «Литературной России», журнале «Дети Ра», «Новый мир» и др. Лауреат еженедельника «Литературная Россия» за 2014 год в номинации — за свежий нетривиальный подход к интервью. Лауреат Волошинского конкурса 2015 в номинации «кинопоэзия», шорт-лист в номинации «журналистика».