***

Разговоры, сплетни, пересуды.

Начинаем с чистого листа.

Всё готово для битья посуды:

вот — подразделения Иуды,

вот — подразделения Христа.

Как они похожи! К масти — масть.

Словно чемоданы на платформе,

как романс на старом патефоне,

где ни слов, ни музыки понять

не дано. И поздно понимать.

Чёрный ангел над землёй гостит.

Бедный Иов, жалобы податель,

видно, отвернулся твой Создатель

навсегда. И больше не простит.

Ведь дожди не ведают стыда

в пору зарождения разливов.

Где твои бескрайние стада,

бедный Иов?

Вот и ливень.

Полыхает сад

так же, как и много лет назад

накануне казни и спасенья.

Только б научиться воскресать

в понедельник после Воскресенья.

***

Когда зарастёт погребальный овраг

и мёртвый сомкнётся строй,

каждый второй будет первый враг,

а каждый первый — второй.

Но те, кто ещё не успел, не сгнил,

лелея благую весть,

шатаясь от счастья, шагнут из могил

с крестами наперевес.

И каждый первый пойдёт на парад,

и второй пойдёт на парад.

И будет первый параду рад,

и последний параду рад.

И этих торжественно наградят,

и тех — слегка опосля.

И, наконец-то, все победят.

И всех победит земля.

***

Меня прислали сказать вам, что он не придёт,

Но мне самому не сказали, что он не придёт.

«Он не придёт», — хожу я и всем говорю,

не замечая, что дело движется к октябрю.

Не замечая, что дело движется к холодам.

Осень искрит, как улей, как Нотр-Дам.

Месяц серебряным ухом в стойле небес прядёт.

«Он не придёт, — говорю я. — Он не придёт».

Скверы, трамваи, бюсты, реклама вин.

Мы — словно две собаки. Холодно нам двоим.

«Он не придёт», — хожу я и говорю,

не замечая, что дело движется к октябрю.

Стынет трубач в подъезде. Спит виолончелист.

Снова врастает в ветку жёлтый опавший лист.

Музыка заблудилась. Кто не придёт? К кому?

Ум уже неподвластен собственному уму.

«Он не придёт, — заклинаю. — Он не придёт».

Кто-то шуршит над ухом, словно меня крадёт.

Тени ворон. Аптека. Сходка ночных воров.

Лай поцелуев из проходных дворов.

***

Опять горнист исход трубит,

подталкивая к землям дальним.

Но тополем пирамидальным

я насмерть к берегу прибит.

Пространство — фикция. Оно

к себе притягивает страстно

лишь тех, которым не дано

перемещаться вне пространства.

И лист тускнеет, как медаль,

в грязи родного бездорожья.

Но он не улетает вдаль —

он умирает у подножья.

***

Беспокойное небо. Живу, как на дне.

Тучи свесились конской гривою.

Каждый день просыпаюсь в другой стране,

будто каждый день эмигрирую.

Я смотрю в окно. Полустанков нет.

Только воет пёс у сарая.

Тот же самый двор, тот же самый снег,

а страна-то совсем другая.

Отхлебну воды, отвернусь на миг,

нарисую на стенах метки,

чтоб назавтра понять: от себя самих

мы теперь на каком километре.

***

Когда вечер опустится вещий,

непонятный в своей ворожбе,

можно выбросить старые вещи

и очистить дорогу судьбе.

Можно кованые ворота

посадить на железный засов,

запереться на два оборота

и спустить обезумевших псов.

И остаться, как добрая лошадь,

на конюшне ненужных вещей

в новом ватнике, в крепких калошах,

наблюдая в заборную щель,

как проходит судьба, не мигая,

на последнем твоём вираже —

ослепительная, нагая

и навечно чужая уже.

***

И скрежет дальних поездов,

и мост, влюблённый в оба берега,

и ревность берегов, и снов

необъяснимая истерика,

и бюст на вымокшем углу

и светофор на повороте,

и осторожный поцелуй

в пристанционной подворотне.

Вертлявая, как сучий хвост,

любовь, отмеренная в граммах.

Переселённые на холст

прекрасные уроды в рамах.

И можно жить, и петь, и пить,

в старинном доме на Фонтанке,

куда Вергилий мог бы Данте

кругами времени водить.

Гуляй, родная сторона!

Назавтра обещали пятницу.

Меня зарежут, словно пьяницу,

укравшего бутыль вина.

И загудит страна осенняя,

вымаливая у Отца

то ли чудесного спасения,

то ли прекрасного конца.

И снова будет жизнь расколота

на две большие половины.

Гомер. Бессонница. И комната

где тускло дремлет пианино,

и где холодная, как мачеха,

в углу горбатится кровать.

А за окном гуляют мальчики,

готовясь жить и убивать.

***

Мне холодно в этом вертепе

среди недоверчивых лиц,

где женщины ваши и дети

с губами телят и ослиц

уже улыбаются жутко,

уже никого не спасут

и выведут без промежутка

на площадь, на чернь и на суд.

И медленно капают с ёлки

шары, словно с крыши — вода.

И звёзды — всего лишь осколки

большого вселенского льда.

И где-то, отбившись от стада,

замёрзли мои пастухи.

Тропой Гефсиманского сада,

слепой собиратель стихий,

бегу воскресенья и славы,

и небу, и людям чужой —

такой одинокий и слабый,

с такой непосильной душой.

Страница Ефима Бершина в "Этажах"

Ефим Бершин — поэт, прозаик, эссеист. Первая публикация вышла в 1987 году в журнале «Юность». С 1990 по 1999 год — литературный обозреватель «Литературной газеты». Работал фронтовым корреспондентом в Приднестровье, а затем в Чечне. Автор поэтических книг «Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Миллениум», «Поводырь дождя», «Гранёный воздух», «Мёртвое море», романов «Маски духа», «Ассистент клоуна» и документально-художественной книги об истории приднестровской войны «Дикое поле». Живёт в Москве.