* * *
Лесная полоса и мы по ней бежим,
понятен мир пока, хотя непостижим.
Налево — путь домой, направо — благодать
и жить пока легко, не зная, как терять.
Вдоль рощицы ещё колышется закат —
в нем кладбище горит как розовый агат,
и первый, кто умрёт, разрушит свет такой.
И дальше не найдем утраченный покой,
но это всё потом. Сквозь лесополосу
в берёзовый туман я хлеб тебе несу
и книгу, где добро на время победит.
Давай до темноты сегодня посидим.
* * *
Этого квартала больше нет:
Нет в почтовых ящиках газет,
Парка, бара, ржавых гаражей,
алкашей. Болтается мишень —
здесь по выходным работал тир.
Здесь был мир и кончился здесь мир.
Что осталось мне от жизни той?
Стылая тоска — улов пустой.
Вот завод, вот дым горячих труб,
вот многоэтажный полутруп.
Зная эту правду наперёд,
прихожу сюда под Новый Год.
Как мне возвращаться перестать?
Помню, помню — истина проста…
Время шерстяную тянет нить,
чтобы по распоротому шить.
Здесь, где теплотрассы полоса
слышу я живые голоса.
Вдоль заброшки сторож-век бредет.
Я зову, но он не узнает.
Выдыхает город трубный след,
накрывает город детский снег.
В сумерках зовут меня огни,
Но не настоящие они.
* * *
Когда я слышу улицу твою:
деревьев шум, качелей голос ржавый,
жизнь гаражей, старушек болтовню —
минуты тянут время, отстают,
чтоб я себя замедлив, не бежала.
Окно молчит. Оставлено тобой.
Мы из него наш город изучали.
Вот контур кухни мятно-голубой,
Такой родной. И наступает боль
на пятки. Волочится за плечами.
И я неторопливо с ней тянусь.
Асфальт щербат, неровности на месте —
я помню их изъяны наизусть.
И нежность звякнет, обратится в грусть,
и домофон захлопнет дверь подъезда
* * *
И слова твои стали металлом и льдом.
Я иду в никуда, попадаю в фантом.
Я о том, что сейчас свет утратил тепло
и уже не спасает мозаик стекло.
Ты теперь замолчал, ты устал говорить.
Лишь лимонная лампа в торшере горит
и летает упрямый, дурной мотылёк,
чтоб достигнуть, как жизни и смерти её.
* * *
Лежали вместе на траве
у Бога в правом рукаве.
Сквозь тонкий мир недолгих лет
тянулся многомерный свет.
Забыв о твëрдости тревог
хранили запад и восток.
И Бог любили нас. И прощал.
И потому пришла печаль —
достала новые слова.
Достали нас из рукава.
Лежим пусты на пустоте,
и каждый день — последний день.
* * *
Лунный лик прощает долгий день
и круги рисует на воде.
В них пишу тебя сквозь чёрный воздух.
Прекращает ветер были петь.
По стеклянной чешуе в песок
Ты идешь, колышется листок.
Исчезают буквы, точно звезды
и горит предутренний восток.
* * *
Куда бы не тянули провода —
за точкой невозврата города,
в которых та же самая беда
в радиорубке делает заказы.
Играют нам Стравинский и Минков.
Их звуки вылетают из снегов,
касаются цветных, горячих снов.
И тают, тают, тают тут же сразу.
И плачет отражённая беда —
её перебивают поезда.
Подхватывая гулкие та-да,
уносят за собой в пустых плацкартах.
На станциях садятся и молчат,
размешивают с сахаром печаль.
Та-да, та-да — колёсики стучат,
а в небе разрываются петарды.
* * *
Золото предчувственное, окаянное.
Дона вода ракитная, камышовая
плещется, настигает небесным шёпотом.
Вечер льет подсолнечное сияние.
Дети счастье ловят на крючочки-удочки,
песни поют о птице времени, о цветах.
Тянет к берегу лодку будущая беда.
Им играет на ясеневой дудочке.
Не касается ветра и крапивной волны.
И жалеет детей, как мать родная, зная,
что зима их ждет долгая и большая.
Отзвуки неминуемого сна полны.
* * *
Парк забродил листвой дождевой,
Память напала на след живой.
Морщится в луже оконный ряд.
Дом наш всё тот же, давай нырять
в рябее отражение,
Воду преображения.
Может, в том домике лужных лет
греет обыденность, точно свет.
Дни предсказуемы, жизнь проста,
как красота листа.
Виктория Беляева родилась и живет в Ростове-на-Дону. Публикации выходили в журналах «Сибирские огни», «Prosоdia», «Звезда», «Дальний Восток», «Дон», «Петровский мост», «Нижний Новгород» и др. Лауреат Международного литературного конкурса «Есть только музыка одна» памяти Дмитрия Симонова и литературной премии имени Омара Хайяма «Зеркало мира». Автор поэтической книги «Отпустите до темноты», издательство «Стеклограф».
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи