***
На воздухе зачерствелом кочевник рисует крест.
Изнанка сырой стоянки поземкой иссечена.
Отара горизонтально уходит из этих мест,
И точно по вертикали спускается к ней весна.
Внизу меловая пропасть, а солнце, известно, над,
Темнеет река от света, от ветра гремит бидон.
Становится символ веры системой координат,
Где в точке пересеченья построится слабый дом.
Оставьте дурные вещи, что были давно мертвы,
Тому, кто войдёт и станет хозяином и жильцом.
Кочевник ведом овцою, ведомы звездой волхвы
По тонкой оси тревоги, на дальний восток лицом.
Мы вышли с таких окраин, где небо всего черней,
Покорно глотая горечь беспечности кочевой,
Мы шли, обратясь на запад, по вешкам коротких дней,
Но мерзли на радиальной, но грелись на кольцевой.
Пусть перечень наших станций однажды сойдёт на нет,
Но в точке пересеченья, уже за моей спиной,
Подернутый зимней дымкой, затеплится слабый свет
За наших, за тех и этих, за нас, за тебя со мной.
РОЖДЕСТВО В НАЗАРЕТЕ
В декабре в Назарете темнее всего внутри.
Дождь идёт с четверга, и во веки веков, и присно.
Иностранцы глядят на небо: "Шорт побьери,
Где Кристмас?"
Даже здесь, за на совесть скроенными дверьми,
Не спасает ни спирт, ни сидр из лимонных стружек.
И когда тебе скажут: "Радуйся!", отвернись.
Потому что для радости слишком темно снаружи.
А сквозняк в Назарете? Сквозняк в Назарете лют,
Но под ёлкой галдят туристы и тянут шеи.
И Мария подходит: "А что у вас тут?"
— "Салют".
— "Значит, это огонь? Тогда почему не греет?
Как я мерзла когда-то, уж если на то пошло,
Слабый остров тепла в беспощадной последней трети,
Сколько надо отчаяния, чтоб удержать тепло
В остывающем Назарете!"
***
Когда, моя любовь, тебе осточертеет
Профуканный январь, засыпанный золой,
Пустой остаток дня и ночь, ещё пустее,
Чем тёмное окно на даче нежилой,
Снег выпадет на снег и над землею стылой
Все станет на места и посветлеет вдруг,
А память как брусок хозяйственного мыла
Почти сойдёт на нет и выскользнет из рук,
Когда мои слова окажутся невнятны,
Как чей-то силуэт, нырнувший в темноту,
Как лай собак вдали и выцветшие пятна,
Пролившейся на стол рябины на спирту,
Останется печаль, пригретая тобою,
И прямо над тобой бескровный небосвод.
Подумай обо мне, как думают о боли,
Которая прошла, которая вот-вот...
***
Яко дым исчезает — и мы исчезаем.
Перед тем, как исчезнуть, друг друга терзаем.
Для того и терзанье обернуто в память,
Чтобы камнем в снежке никогда не растаять.
Раньше ангелы пели, а впрочем, не только,
Мы и сами умели неплохо, а толку?
Остается оскомина, корки, окурки,
И ожоги на ветром охваченной куртке.
Не делиться ни с кем, забирая все это,
Закурить, затянувшись, от вечного света,
Чтобы вспыхнуть костром на февральском закате
От случайных лучей на пустом циферблате.
Яко дым исчезает — не больно, не спешно,
В опрокинутом воздухе пахнет черешней,
И растаявший снег в рукава затекает,
И погода, ты знаешь, погода такая…
***
Прожитый день не делает жизнь длинней.
Только стирает память. И бог бы с ней.
Ветреным летом входишь в сырой подъезд.
Громко считаешь. Сколько ни надоест.
Спрятались, что ли? Чтобы наверняка.
Кеды под вечер вечно полны песка.
Как замирает сердце в пустом дворе.
Дверь громыхнула точку, довыв тире.
Пыльных татарских кружев сквозной домок,
Над гаражами сорный ползет дымок,
Взбитого гоголь-моголя фонари.
Кто ты такая? Лучше не говори.
Гаснут качели, пахнут гнилой доской.
Кто ты такая? Кем ты была такой?
Что потеряла в августовской пыли?
Где пропадала столько, что все ушли?
***
Разве что-то меняется, кроме оттенка и абриса?
Кроме лестниц, холодных перил, постоянного адреса?
Как рождаешься деточкой, плачешь в застиранной баечке,
Наблюдаешь за кошкой, молчишь на расспросы «а скоко нам?»
Как становишься бабкой, а после становишься коконом,
А потом вылетаешь на свет обескровленной бабочкой.
Ко всему неуместному здесь эта нежность не с детства ли?
В нашем доме о нас не слыхали, и правильно сделали.
Мы становимся дальними так, как становятся старыми,
Мы робеем от близости так же, как от благодарности.
Мы сидим, не касаясь друг друга локтями и странами,
Получившие разные сроки немыслимой дальности.
Задыхаясь сырою известкой, вокзальною накипью,
Мы почти ничего в этой точке прощанья не значили.
А теперь посмотри, как ледок под ногами ломается.
И уже ничего, ну, почти ничего, не меняется.
Лена Берсон. Окончила журфак МГУ, в 1991–1996 году была соредактором газеты "Шарманщик" при Театре музыки и поэзии Елены Камбуровой. С 1999-го года живет в Израиле, редактор новостного сайта. Подборки стихов выходили в журналах "Арион", "7 искусств", "Складчина", "45-я параллель", "Иерусалимский журнал", альманахе издательства "Скифия" (Санкт-Петербург).
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи