Наступила полночь. На небо выкатила полная луна, и упырь Кузя — в прошлом директор гимназии №13 Кузьма Степанович Лютиков — начал нервничать. Он ходил из стороны в сторону возле клумбы, искоса поглядывая на едва заметную тропинку, ведущую сюда из лесной чащи. Вокруг пели цикады, пахло ночной свежестью, а на клумбе, раскинув листья-вайи подобно орлиным крыльям, наливал тайными соками свою почку папоротник.

Только дураки приходили в полночь — по-настоящему папоротник расцветал лишь в четвёртом часу ночи, то есть в ведьмин час. Но обычно дураков было много, а в этот раз Кузя не застал здесь никого — из лесной глуши не доносилось ни хруста веток, ни чертыханий, ни мелодичного женского голоса: «Вы ушли с маршрута». Кузя поднял руку и посмотрел на вздувшуюся сетку чёрных вен. Похоже, в этом году ему придётся остаться голодным.

Три сотни лет назад старший в семействе упырь Диомед оставил Кузю здесь сторожить папоротник, видно с тем, чтобы, накопив достаточно сил, самому воспользоваться чарами цветка. Подчиняясь воле старшего, Кузя не мог ни сбежать отсюда, ни состряпать из приходящих сюда свежего упыря — своего потомка и прямого подчинённого, а мог только изредка со злобы посасывать душевные силы людей, забредших к нему случайно или с каким умыслом.

Приходили сюда не часто, и за триста лет от нечего делать Кузя соорудил под папоротником клумбу. Он отбегал от него так далеко, как мог, выкапывал медуницу, ятрышник, Иван-да-марью, и скорее, пока кожу не начинал съедать мучительный зуд, нёс обратно. То ли папоротник обладал живительной силой, то ли Кузя не смог загубить цветы чрезмерным поливом и опылением, но клумба удалась на славу: в эту ночь под луной распустились пурпурные шелковистые бутоны, на травинках заблестели капли росы, а воздух наполнился дивным ни с чем не сравнимым ароматом.

Кузя прислонился к шершавому смолянистому стволу сосны, возвышавшейся над клумбой, прикрыл глаза и стал ждать — скоро сюда должен был прийти не дурак, и вот с ним придётся потрудиться.

***

Раздался скрип. Скрипело на мосту через Куш-реку. Кузя открыл глаза и прислушался — больше ни звука. Интересно, что гость приготовил ему сегодня. В позапрошлый раз он как-то разузнал, что упыри не выносят огня, разжёг по лесу костры и пытался Кузю факелом отогнать от цветка. Кузя в ответ на это заболтал и усыпил его, а сам ещё долго, до самого рассвета, тушил костры. Через год гость пришёл, обмотанный горящей соломой, и без церемоний побежал прямо к папоротнику. Кузе пришлось закинуть горящего в Куш-реку.

За часы дремоты между листьями папоротника паук-крестовик сплёл паутину, и та серебрилась в лунных лучах, пробивающихся сюда сквозь лапы сосны. Кузя улыбнулся и тут же присел — прямо над его головой со свистом и стуком глубоко в дерево вошёл здоровенный топор. Набухшая почка папоротника издала зловещий треск — скоро цветок должен был раскрыться. Кузя стал оглядываться. Гостя не было ни видно, ни слышно. Даже запах его в этот раз не ощущался. Кузя глянул на луну и рывком выдернул топор из раненого ствола. Было без пяти три. Что-то в лесной темени щёлкнуло, зашипело, и зрачки Кузи расширились. Из близлежащего куста смородины, ревя, шустро облизывая и съедая густые ветки, на упыря двинулся поток жгучего едко-бело-оранжевого пламени.

О, знакомая ломота суставов! О, знакомо-нестерпимое жжение кожи! О, выворачивающее наизнанку чувство тошноты! Будьте вы прокляты, как я проклят!

Упырь набрал в лёгкие раскалённого воздуха и, что есть сил, дунул. Огонь, безразличный к тому, кого пожирать, вернулся к отправителю. Гость, загоревшись, неуклюже ступил назад, вскрикнул и стал скидывать с себя амуницию. На землю полетели бак с топливом, которому перекрыли путь к свободе, шланг с брандспойтом, а за ними брезентовая накидка, шинель и перчатки.

Стало тихо, даже цикады смолкли, слышалось лишь тяжёлое дыхание упыря, да сопение гостя под маской противогаза. От огня Кузя совершенно потерял человеческий вид: весь он отощал, посерел, на лбу и шее вздулась плотная сеть чёрных вен, из пальцев вытянулись когти, а из кровоточащих дёсен — клыки. Упырь с сожалением покосился на клумбу, где теперь вместо душистых трав и паутины чернел один пепел, над которым, по-прежнему раскинув листья-вайи, нависал папоротник с набухшей почкой.

— Петрович, ты опять за своё, — просипел Упырь, подбирая топор. — Возвращайся-ка к себе в село, целее будешь.

— Что-то горелым мясом запахло, — пробубнил из противогаза голос Петровича. — Сейчас желание загадаю и домой пойду. Я ведь не дурак, Кузьма. Ты мне ничего так просто не сделаешь.

На земле всё ещё горела брезентовая куртка, и в стёклах противогаза плясал оранжевый отблеск.

— Ну-ну, палёная борода, — ухмыльнулся Кузя. — Ты хитрый, умный, но всё-таки дурак. Вы все дураки. Сколько вас людей не встречал, все похожи на мотылька, летящего к свету. Чтоб ты знал: те, у кого душевных сил мало, загадав желание, сгорают заживо.

Кузя почувствовал, как тёплой струйкой сила вытекает из груди Петровича и втекает в его грудь. Это было приятно. Петрович после весь день будет, как неделю не спавший.

— Да? — удивился Петрович, стягивая с себя противогаз и расправляя бороду. — А я-то думаю, отчего ты своё желание не загадаешь? У вашего племени ведь с силой духа не ахти, всё нас людей сосёте.

— Людская порода сильно измельчала, — просипел упырь. — За последние сто лет не видел здесь ни одного, кто способен загадать желание и уцелеть. Ты сгоришь, Петрович.

С последними словами Кузя швырнул топор к ногам Петровича, и лезвие его целиком ушло в землю.

— Некоторые желания того стоят, — насупился бородач и повернулся к упырю боком, устремив свой взгляд к набухающей лиловой почке.

— Что же у тебя за мечты такие? — ухмыльнулся Кузя, обходя Петровича кругом. — Ты думаешь, папоротник исполняет абсолютно любые желания?

— Я это знаю, Кузьма, — проворчал Петрович. — Пропусти ты меня, а я и для тебя чего-нибудь загадаю.

— Вот ещё, — хмыкнул упырь, а затем прошептал Петровичу прямо на левое ухо. — Готов сгореть, чтобы сделать меня свободным?

— Да, готов, раз на то пошло.

Вот тут и просчитался Петрович, также как просчитался в позапрошлом году. Дав согласие — любое — человек отдавал свою волю в распоряжение нечисти, и упырь теперь мог усыпить Петровича или сделать с ним нечто поинтереснее…

Тени деревьев зашевелились. Петрович поднял глаза и увидел, что луна переместилась и теперь сидит на самой верхушке сосны. Не было больше белоснежного света и душистого травяного запаха — луна была кроваво-алой, под ней из тени дерева, раскинув костлявые руки и шевеля рёбрами, на Петровича, не мигая, смотрел двухметровый желтоглазый упырь, а в воздухе несдвигаемым душным покровом повис металлический, гнилой смрад. Петрович оступился, колени его задрожали — упырь всё смотрел на него. Тени ещё раз шевельнулись и поползли к Петровичу — тот отмахнулся, зажмурился и, не разбирая дороги, бросился прочь.

— Чтоб ты сдох, упырь! — донеслось до Кузькиного слуха.

— Тебе того же! — крикнул в ответ Кузя и рассмеялся.

Долго ещё по лесу слышался хруст и треск веток, пока Петрович не выбрался и не побежал, гонимый звериным страхом, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого места.

Кузя опустился на просмолённую подстилку из хвои и выдохнул. В лесной темноте стали один за другим загораться огоньки. Почка папоротника вновь треснула: «Началось», — подумал упырь. Огоньки, покачиваясь и дрожа, стали собираться сюда, на выжженную поляну. Их были сотни, и они всё прибывали и прибывали, собираясь в плотный хоровод вокруг малахитово-изумрудных листьев-ваий, и в один момент почка раскрылась, ударив в небо лучом, переливающимся всеми цветами радуги. Земля вздрогнула и задрожала, лес наполнился криками зверей и птиц, а тьма на десятки шагов вокруг расступилась, будто ножом отрезанная.

— Вот и прошёл ещё один год, — подумал Кузя и опрокинул лысый затылок на шершавый ствол.

Перед упырём, едва заметно при свете папоротника, догорала брезентовая накидка. Удивительно горько Кузе было сейчас осознавать, что поменяйся он сегодня местами с Петровичем, то бежать бы ему было некуда. Верней, может и было, да только никуда не хотелось — три сотни лет и даже больше ему ничего по-настоящему не хотелось. Он бы перемахнул через Куш-реку, выбежал из леса, покружил бы с криками по полю, затем, успокоившись, вырыл бы нору, лёг в неё и лежал бы там до конца века, а через год бы он не пошел как Петрович снова добывать папоротник. Нет, он бы просто лежал. Потому что даже утолив вечный голод и желание создавать себе подобных, даже в человеческом облике, с семьёй, друзьями и врагами, ему всё равно недоставало бы чего-то важного. Чего-то людского.

Кузя привстал и на корточках подполз к папоротнику. В свете, бьющем будто из бездны, его лицо казалось бледным и напуганным. Зубы Кузи стучали так, что зуб не попадал на зуб, а руки сковала щекочущая дрожь. Упырь сглотнул. Только сегодня, в эту ночь, он понял, чего ему не доставало. Ему дико, до нервного тика, до острой боли в костях, не доставало способности желать.

Упырь снова сглотнул, пересиля себя, протянул к свету руку, и прошептал:

— Сделай меня опять человеком…

Иван Терехов родился в 2001 году в Москве. Студент Первого МГМУ им. Сеченова по специальности биофизика (4-й курс). Публиковался в журнале «Электронная Пашня».