1

— Вы с помощником, одна? Как же так, такая хрупкая девушка понесёт такую тяжёлую…

— Всё в порядке, я крепче, чем кажется.

— Вот вообще не кажется, — женщина за стеклом сочувственно улыбается.

Кира из вежливости улыбается в ответ, затем склоняется над соглашением об отсутствии претензий. Ставит подпись, забирает коробку, упакованную в тканевую чёрную сумку, и направляется к выходу. У шлагбаума охранник крематория желает ей удачи. Кира понимает, что осталась одна.

***

Воздух в белом кабинете кажется матовым. Голова бесконтрольно запрокидывается. Кира закрывает глаза, убаюканная стуком клавиатуры. Она обнимает себя за локти.

— А ангедония присутствует? — Спрашивают извне.

— Ангедония?.. — Эхом отзывается Кира.

— Неспособность испытывать радость, удовольствие.

— Не испытываю. Ангедонию. А чувства все есть. Я всё чувствую.

Она открывает глаза и снова смотрит сквозь матовый воздух. Переводит взгляд на собственные руки, которые почему-то кажутся очень далёкими, и замечает, что один из ногтей расслоился. Придётся вместе с ним срезать все остальные. Покрывать лаком пока не стоит: пусть пластина подышит. Кира знает, что роговой слой не может дышать. Со стуком судейского молотка на рецепте появляется печать.

***

Хуже всего было в первый раз. Тогда пришлось занимать у всех подряд, чтобы организовать красивую церемонию. Но не вышло: на белом гробу зеленела царапина, будто при погрузке в катафалк его приложили об стену; копщик курил у могилы, так что пришлось хрипло (а потому как будто хамовато) окрикнуть его. Но хуже всего было, когда присутствующие подходили к Кире и молча засовывали в карман её пиджака пятитысячные купюры. Надо было что-то отвечать, и Кира никак не могла вспомнить, что же она говорила.

Потом стало не легче, но понятнее. Нутром угадывалось, зачем звонят. «Кира Андреевна? С прискорбием сообщаем...» Кира перебивала говорящую с вопросами: когда можно забрать вещи покойного, в каком морге взять медицинское свидетельство. В глубине души ей льстило, что она всё это знает; она ловила себя на постыдном самолюбовании. Потом, повесив трубку, расстилала коврик и занималась пилатесом, или шла развешивать постиранное белье, или варила кофе под «Тэд Токс». На осознание уходило полчаса. Или три дня. Или сорок. Или осознание так и не приходило. Приходило только Ничего. Оно поселилось где-то у Киры внутри, разрослось, вытянуло отростки наружу и захлопнулось, как футляр. Ничего где-то заканчивалось, только Кира не понимала где.

2

В храмах теперь принимают безнал; Кира узнала об этом на отпевании. К голосам хора притёрлось жужжание чековой ленты. Кира стояла лицом к алтарю, смаргивала звёздные огоньки свечей. Батюшке не хватало дыхания, он заканчивал стихи одышкой или покашливанием. С клироса с запозданием подхватывали: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!» Кира искоса наблюдала за другими пришедшими (все, как и она, в медицинских масках) и крестилась одновременно с ними. Лента жужжала, жужжала хрипотца в горле батюшки, жужжала муха у витражного окна.

После похорон приходилось везти гостей к себе домой. Половину удалось усадить на низкий диван, остальным достались расшатанные табуретки. Кира пыталась уместить на столе тарелки с блинами, взгромоздила по центру миску с переслащённой кутьёй. Кто-то порывался помочь, и тогда в тесной комнате начиналось мельтешение и становилось трудно дышать.

Иногда к ней подходили друзья умерших и с жалостливой улыбкой заводили разговор. «А помнишь, какое он делал вишнёвое варенье? Кто же теперь будет для тебя его готовить?» — «Знаешь, говорят, без отца — пол-сироты, а без матери — круглая сирота» — «Как ты одна-то будешь, Кира?» Некоторые пытались погладить её по плечу. Кира деликатно уворачивалась и только кривила губы в улыбке.

Смерть — это спазм, который предшествует плачу, но никогда не приводит к слезам. Слушая поминальные речи, Кира, сжав челюсти, разглядывала скол на тарелке. Или думала о том, что надо докупить моющее средство. Или размазывала по пальцам что-то оранжевое. (В тот же вечер, готовясь ко сну, она поняла, что оранжевое — это трупный грим, по случайности стёртый с щеки покойника.)

***

От старых засаленных записных книжек жирнились пальцы. На полках среди папок и пакетов вперемешку лежали гербовые свидетельства, вырезки из журналов, кошельки со сломанными молниями, срезанные с конвертов марки, старые визитки, гарантийные чеки, квитанции. Кира сбрасывала макулатуру в чёрный пакет, зная, что на дне шкафа её ждут коробки с сервизом, а под диваном — свёрнутый ковёр.

Покончив с ними, Кира вышла на балкон, где стоял выцветший баул. Его ручки расслоились прямо у неё в пальцах. Внутри оказались размякшие коробки, отдающие плесенью. В них лежали советский хрусталь, завёрнутый в зеленовато-жёлтые газеты, и страшные тарелки в цветочек. Промежутки между ними были забиты мелочёвкой, от церковных свечей до наклеек, светящихся в темноте.

Нет ничего хуже, подумала Кира, чем оставить после себя вещи.

3

Роли отслаивались одна за другой. Сначала Кира перестала быть дочерью, затем — дважды — любимой внучкой. Окончила институт — и перестала быть студенткой. Тогда же отвалились вузовские друзья, которым прежде приходилось терпеть Кирину приобретённую грубость.

(Кира, склонив голову к плечу, водила пальцем по каёмке блюдца из-под чашки кофе. На белой керамике — отпечаток бордовой помады. Пытаясь приободриться, Кира нарядилась перед встречей с подругой. В сердцевине нарядного кокона осталось Ничего.

— Хочешь знать, что я думаю? — Перебила Кира, не сводя глаз с каёмки блюдца. — Без обид, конечно, но, по-моему, ничего страшного не случилось.

Последние десять минут она слушала о расставании. Её самая близкая институтская подруга вышла из трёхлетних абьюзивных отношений.

— Извини, если обидела, — продолжила Кира. — Но вспомни, что сама о нём рассказывала. Вместо того чтобы раздувать трагедию, лучше радуйся.

Подруга, широко раскрыв глаза, вглядывалась в Кирино лицо. Затем медленно произнесла:

— Слушай, Кир, я всё понимаю, но как долго ты намерена прикрываться своей?..

— Похороникой? — Подсказала Кира. И добавила, когда собеседница непонимающе нахмурилась: — Ну, это как «Аргонавтика». Я думала, смешно. Ладно, неважно.

Кира перестает быть подругой. Отслаивается, как кусочек ногтя, ещё одна роль, и Кира чуть больше перестаёт быть.

***

Первое время она приезжала на кладбище каждую неделю. Это казалось нужным, но, как выяснялось уже на месте, бессмысленным. Раз за разом оказываясь у могил, Кира понимала, что снова забыла салфетки, тряпки, лопатку. Она меняла цветы («Девушка, не берите белые, они быстро посереют, лучше вот, смотрите, розовенькие»), а больше делать было нечего. И она бесцельно смотрела на подтёк птичьего помёта на именной табличке.

— Зато сюда прилетают птицы, — вслух заметила Кира. — Это же хороший знак, да?

Кладбищенский шорох — шелест лент, шёпот листвы — говорил громче городского гула. Однажды Кира от скуки принялась напевать крестам любимую песню. На её голос вышел кот, живущий в сторожке неподалёку. Гладя рыжую шерстку, Кира подумала, что это переданный привет. Как и шорох, как и птицы. Но очень скоро она разучилась себя обманывать: знаки являются тем, кто в них верит. А это просто кошка, просто ленты, просто помёт.

***

— То есть вам хватает сил на такой образ жизни? — Подытоживает психотерапевт. — Ну, это уже хорошо. В тяжёлых состояниях люди не способны выполнять даже базовые задачи.

Кира хочет спросить: «Но, если я не буду работать, варить кофе, ходить на терапию, что мне останется?» Кира хочет рассказать про ничего в груди, которое накрыло её, как перевёрнутый аквариум. Вместо этого она молча улыбается. Она так и не научилась говорить на языке скорби; едва ли он вообще существует. Иначе можно было бы сказать: «Мне грустно», «Сегодня опять она снилась», и все бы поняли, что эти слова значат на самом деле.

Без языка Кира оставалась в вакууме своего ничего-купола. Пока вокруг существовали знакомства, автостоп, тиндеровские свидания, нужные только для хихиканья с подругами, повышение квалификации, страх и любовь, Кира снова и снова повторяла пройденное. Повторяла то, что успела выучить до смерти. Будто игла граммофона нашла на царапину, и одни и те же такты проигрываются вновь и вновь. Будто вайфай отключили, и послушать можно только прогрузившийся фрагмент песни.

Объём Кириного накрепко запаянного футляра — два с половиной литра.

4

— А до кладбища доедем?

Кира запрыгивает на ступеньку автобуса.

— Доедем, — мрачно улыбается водитель.

«Я не это имею в виду,» — хочется возразить Кире.

Но вместо того чтобы спорить, она заходит в автобус и занимает место. Розы у неё в руках облетают, на полу остаются лепестки. Другие пассажиры смотрят на них, и в этом есть что-то постыдно-приятное.

Кладбище с её последнего (или крайнего?) приезда заметно разрослось. Кира долго стояла на входе, пытаясь вспомнить, как пройти к нужному сектору. Но карта у ворот устарела, и десятки рыжеющих свежими крестами рядов сбивали с толку.

— Простите, — Кира остановила проходящего мимо копщика, — вы не подскажете, как найти 60В?

— Давайте я вам покажу.

По дороге жухлые розы почти полностью осыпались так, что и нести было стыдно. Кира оглядывалась по сторонам, рассматривая даты, ленты и венки. Наконец она узнала семейный участок.

— Всё, спасибо, дальше я сама. Спасибо ещё раз.

Она обогнала копщика, но тот молча пошёл следом. Поджав губы, Кира открыла калитку и остановилась у могил. Ей хотелось возложить цветы, но мешало присутствие копщика, стоявшего у неё за спиной и всё так же не говорившего ни слова. В глазах и носу тем временем нарастала тяжесть. Пытаясь скрыть слёзы, нахмурившаяся Кира обернулась. Копщик пожал плечами:

— Не хотите бордюрчик сделать? Чтобы земля не осыпалась.

***

«Смерть нужна, чтобы люди жалели друг друга».

Кира закрыла книгу.

«При хроническом стрессе миндалина задействует нейронные структуры, связанные с привычным поведением. Из-за этого человек переходит в режим автопилота».

Кира закрыла книгу.

Она лежала на боку в свете ноутбука. На экране плачущая японка прятала лицо за отросшей чёлкой: «Я не чувствую ритмы природы». Далее по сюжету японка бросила всё и отправилась в спонтанный отпуск к морю. Затем выяснилось, что на самом деле она смешала лекарства с джином, из-за чего попала в реанимацию. А поездка к морю была околосмертным видением, благодаря которому японка поняла, как надо жить дальше. Она ушла с работы и разбила маленький огород на крыше дома.

Картинка затухла, потянулась лента титров.

— Как банально, — вслух подумала Кира, приподнялась на локте и перемотала фильм.

Она отмотала до фрагмента с рокочущими волнами, накатывающими на берег. И больше ничего не происходило. И никто ничего не говорил. Кирина кожа белела в голубом свечении экрана.

— Как банально, — повторила Кира. И перемотала до фрагмента с морем ещё раз, и ещё раз, и ещё раз.

Кира чувствовала ритмы, но больше в них не попадала.

***

Ритм — это город, город — это мелодия. Город можно спеть, станцевать и сыграть. Каждая стена — черта, разделяющая такты; свет в окнах — аккорды. Гармонию мелодии нарушают диссонансные бетонные хрущёвки. Несостыкованные плиты, грубо сложенные балконы — это септаккорды. Они разрешаются приподъездными клумбами с гортензиями, лилиями и лебедями из покрышек.

Раньше Кира любила просыпаться в пять утра и отправляться на прогулку. Ей удавалось застать мгновенья, когда в поле зрения не было ни одного человека. Такие моменты длились не более двух секунд; затем хлопала дверь машины, с характерной трелью открывался подъезд, из-за угла показывался прохожий. Такие моменты были похожи на маленький конец света. На две черты в конце последнего такта: мелодия заканчивается, мелодия начинается вновь.

В Кирином вакууме её почти не слышно, и танцевать в такт уже не получается.

5

Мужчина на соседнем сидении смотрит футбол без наушников. Где-то в вагоне храпят. Кира включает музыку погромче и отворачивается к окну. Она знает, что в ближайшие часы не уснёт, ведь не приняла вечерние лекарства. А потому наблюдает за ускользающей лентой деревьев и кустарника.

«Как это банально», — думает Кира. Она взяла последний билет прямо накануне отправления. Уже по дороге забронировала койку в хостеле. Она сама не понимала, куда едет. Знала только, что там есть озеро.

Луна чертит зигзаги, как кардиограф, в такт стуку колес. И, как кардиограф, Луна не двигается с места, удерживается в правом верхнем углу окна. А Кира остаётся на сидении номер тридцать три. И ничего тоже не сдвигается ни на шаг. И если где-то имеются границы этого ничего, то Кире никак не удаётся их обойти.

По прибытии она спрыгивает на перрон и спускается на привокзальную площадь. Под оранжевым фонарём ждут машины. Мужчина с сигаретой кивает в Кирину сторону:

— Девушка, такси нужно?

Кира смотрит на безнадёжную полоску вайфая на экране телефона.

— Да, давайте.

Сев за руль, таксист включает музыку: «Чтоб веселее было». Он тоже где-то здесь.

***

Кира, стянувшая медицинскую маску на подбородок, сидит в машине скорой помощи. Рядом на носилках лежит мать. С ними в салоне устроилась девочка-фельдшер. Время от времени она переговаривается с водителем, иногда берёт книжку в мягкой обложке и недолго читает.

Кирины ногти быстро стучат по экрану смартфона. На работе вспыхнул очередной инфоповод, пришлось даже отключить звук уведомлений. Индикатор сообщений обновляется каждые две минуты, Кира не успевает отвечать. Вдруг она поворачивается и видит, что всё это время мать наблюдает за ней.

— Извини, — Кира кивает на смартфон, — это по работе.

Мать не отвечает, и Кира добавляет:

— Всё будет хорошо.

В больнице мать первым делом отвозят на КТ. Кира остаётся в коридоре, накручивает на палец цепочку от материнского крестика, который пришлось снять. Она кладёт крестик в центр ладони и слепо вглядывается в него.

Результат показывает сорок процентов поражения легких. Госпитализировать решают сейчас же, благо Кира догадалась взять вещи и документы. В последний раз она видит мать, когда ту, в медицинской маске и бахилах, сажают в инвалидное кресло и увозят оформляться.

Кира смотрит ей в спину и вдруг, очнувшись, порывается следом. Её останавливает медсестра.

— Подождите, — просит Кира, — я забыла её поцеловать.

Киру не пускают в отделение: карантин.

***

Через клевер и васильки, недотроги и камыши Кира выходит на берег озера. Кроссовки намокают, впитав росу. В тени мерцают полураскрывшиеся звёзды вьюнка. Поднявшееся солнце, из рыжего ставшее белым, растрескивается по воде. И Кира щурится, потому что нельзя смотреть в разбитое зеркало. Противоположный берег застлан утренней дымкой. Кряквы и лысухи погружаются с головой и будто не выныривают; чуть дальше чернеет силуэт наблюдающего баклана. Серо-зелёные, как камушки, рыбки пускают круги по воде. Из ила и свалявшихся водорослей поднимаются цветочки шелковника.

На рассвете на пляже никого нет. Кира без страха снимает одежду, заходит в непрогревшуюся воду. Та настолько прозрачная, что можно увидеть гальку. Солнечный свет раскатывается радугами по дну. Кожа покрывается мурашками, но чем дальше Кира заходит, тем мягче становится прохлада.

«Как это банально», — думает Кира.

Она останавливается и позволяет себе упасть. Сначала тело тонет, потом растворяется, и прозрачные руки всплывают к поверхности. Прищуренные веки просвечивают красным. В груди как будто трескается что-то, и дышать становится легче.

Закрыв глаза, Кира то ли плывет, то ли летит.

Елизавета Макаревич — выпускница Литературного института имени А. М. Горького (творческий семинар Р. Т. Киреева). Публиковалась в журналах «Новый мир» и «Москва».