— Яблоко от яблони, слово от слова, — часто задумчиво, прерывая монолог клиента, говорил Борух.

— Недалеко падает, — пытался закончить фразу его собеседник.

Но Борух отрицательно мотал головой и говорил:

— Может оно и далеко упасть. Не в этом суть.

— А в чём? — спрашивали его.

Отвечал он всегда на этот вопрос одинаково:

— С моё проживёте, узнаете.

Работал Борух сапожником. Дом быта держал маленькую будку около базара, и в ней сидел Борух и в будни, и в базарные дни. В будни народу было меньше, в базарные больше. Приехал он в Краснополье после войны. Говорили, что родом он с Украины, но всё это были разговоры и догадки, ибо сам он о себе ничего не рассказывал. И, вообще, как говорила тётя Бася, у которой он жил на квартире, у него каждое слово надо щипцами изо рта выдёргивать.

— Эр швайгт ви а вант![1] — пожимала плечами Бася. И добавляла: — А шустэр давн гобн а вайф! Эр нит гобт![2]

После войны в местечке было много незамужних женщин, и то, что Борух не обращал на них внимания, возмущало всех. Дружил он с часовым мастером Колей, но и тот о нём знал не больше всех остальных. Вся их дружба заключалась в том, что они по субботам встречались после работы в павильончике возле автобусного вокзала, где тётя Шура продавала на разлив вино. Меню у них всегда было одинаковое: два стакана дешёвого вина, за которые платил Борух, и кусок домашней колбасы, которую приносил Коля.

Тётя Шура говорила подругам:

— Колян пьёт как все наши. А Борька — как интеллигент.

— А как это — как интеллигент? — поинтересовалась Даша, её подруга, которая имела виды на Боруха.

— Наши возьмут стакан, поднесут ко рту — и пусто, а потом про жизнь говорят. А он маленькими глотками: отопьёт — закусит, отопьёт — закусит. Я однажды не поленилась, посчитала, за сколько глотков он стакан выпьет. И что вы думаете, бабы? За пять раз! А про жизнь вообще не говорит.

— Может, так все евреи пьют? — заметила Даша.

— Наши евреи пьют как все наши, — оборвала её тётя Шура и, подводя итог своим мыслям, сказала: — А сапожники интеллигентами не бывают!

Каждый год, где-то в средине зимы, когда ни один умный человек не берёт отпуск, Борух шёл к директору Дома быта и брал три недели отпуска. В такое время года директор отпускал его с удовольствием. И Борух уезжал неизвестно куда. Перед отъездом он заходил к Коле и просил дать ему несколько кружков домашней колбасы.

— В дорогу? — спрашивал Коля.

— В дорогу, — кивал Борух.

Коля, зная характер друга, больше ничего не спрашивал, а шёл в кладовку, где у него висела колбаса, срезал шесть кружков и молча отдавал её Боруху. И тот уходил.

— Хотя бы сказал куда едет, — хмуро замечала жена Коли Клавдия. — Другом называется, а молчит, как белены наелся. Все они, евреи, такие…

— Помолчи! — цыкал на неё Коля. — Когда надо — скажет! А такие евреи, не такие — не тебе языком болтать! Лепей скажы, адкуль у тваих бацькоу, яурэйския пярыны у хаце?[3]

Всё местечко гадало, куда ездит Борух, но единственное, что удалось узнать, это то, что уезжал он райсоюзовскими машинами в Кричев и там сходил возле железнодорожной станции, как раз к московскому поезду. На пути этого поезда было много станций, и сходит Борух на какой из них или едет до самой Москвы — никто не знал.

Так продолжалось года четыре, и вдруг неожиданно для всех сапожник вернулся из своей поездки не один. Вернулся он поздно ночью, с последним кричевским автобусом. Кроме Боруха и его спутницы в автобусе никого не было, и пришёл этот автобус, когда и станция уже была закрыта, так что новость о возвращении Боруха с женой Краснополье узнало утром, когда квартирная хозяйка Боруха ни свет ни заря, примчалась в магазин. И едва не с порога сообщила продавщице, что Борух приехал с женой:

— Я его спросила, что это за женщина, и он сказал, что жена! Худая, как Монина коза! И молчаливая, как Борух. Пришли и сразу легли спать. Я всю ночь прислушивалась, ничего такого не было. Сразу заснули. Даже имя не сказал. Но я услышала, что он её Катей называл!

— Идинэ?[4] — полюбопытствовала пришедшая в магазин за новостями Бэла.

— Думаю, что нет. Я ей, конечно, в паспорт не смотрела, хотя мог бы и показать. Но где вы видели а вайсэнкэрэ идэнэ[5]?

Когда, сообщив новость, Бася вернулась домой, Борух с женой уже не спали. Они собирали вещи в чемодан.

— Куда это вы собрались? — удивлённо спросила Бася. — С поезда на поезд?

— Уезжаем в деревню, — сказал Борух. — Там жить будем.

— В деревню?! — ещё больше удивилась Бася.

Но Борух ей ничего не ответил.

Упаковав чемодан, они вместе вышли из дома. И почему-то пошли в милицию. Катя вошла внутрь, а Борух остался ждать её на крыльце. Потом она вернулась к тёте Басе, а Борух пошёл в Дом быта. Там он зашёл к директору и попросил перевести его в Ельню — сапожником в тамошнее отделение.

— Да там никто не хочет работать, — удивился директор. — Это ж глушь — сам знаешь, на неделю туда посылаем, и обратно.

— А я буду постоянно, — сказал Борух.

— Тогда заведующим отделением назначу, — сказал директор, — с завтрашнего дня. Там, кстати, как знаешь, у нас жильё есть для работников. — Директор полез в стол, покопался там, вынул ключ и, протянув его Боруху, сказал, как Бог: — Живи и размножайся!

От директора Борух зашёл к Коле и попросил его посидеть на прощанье.

Посидеть они пошли в чайную. Заняли крайний столик у окна. Заказали закуску, а вино купили по дороге. Сначала молча выпили, а потом Коля сказал:

— Слышал, с женой приехал ты. Моя с утра прибежала как подстреленная. Говорит, всё Краснополье ходуном ходит. Это ты к ней каждый год ездил?

— К ней, — кивнул Борух, — в лагеря. В Сибирь. Неделю добирался. Два часа свидания. И назад.

Коле захотелось спросить, за что она сидела, но он промолчал, чувствуя, что Борух сам скажет. Борух тяжело вздохнул и сказал:

— За меня сидела. Шесть лет. Её посадили за полтора года до окончания войны.

— И что ты такое учудил? — спросил Коля.

— Влюбился в неё. Я — молодой лейтенант, а она медсестра.

— За это не сажают, — заметил Коля.

— За всё сажают, — сказал Борух. — Её полюбил капитан со СМЕРШа. А она меня полюбила. Вот он её и посадил. Я ему сказал: «Васюхин, меня посади лучше!» А он засмеялся и говорит: «Повоюй! Ты для Родины нужен. А без медсестры Родина как-нибудь обойдётся». Статью ей какую-то пришил. «Чтобы дольше посидела, помучилась».

— Сволочь, — сказал Коля и выругался.

— Хотел я эту сволочь застрелить, только он быстро смотался из части. На повышение пошёл. А я под пули лез, только они все мимо шли. Война закончилась, демобилизовался. Предлагали мне офицером остаться. В военное училище посылали. Да я их сам послал — на все четыре стороны. Поехал домой. А дома — ни кола, ни двора. Родителей в гетто убили. Свои же, местные, убивали. Как я мог остаться жить в нашем городе? Я перед войной институт окончил. В своём городе на обувной фабрике работал. Пришёл опять на фабрику, а там директором — сын полицая. Говорят, он в эвакуации был, фабрику подымал, за отца не отвечает. Не отвечает, так не отвечает. Предлагал мне должность главного инженера. Только не захотел я с ним работать. Катя здешняя. Она здесь в детдоме воспитывалась. Часто эти места вспоминала. Вспомнил я про это, плюнул на свой город и приехал сюда, устроился сапожником.

— Мог бы инженером, — заметил Коля. — Наш уже три года инженера ищет, как Козлова в Могилёв перевели.

— Мог да смог, как говорил один умный человек, — хмыкнул Борух. — Мне Катю найти надо было. А всё остальное меня не интересовало. Писал насчёт Кати во все организации. Даже Сталину писал. Как пришёл с фронта, так и начал писать. Горы бумаги получил. Одна шишка к другой посылала: мол, не родственник — пришей кобыле хвост. И всё. А потом какая-то женщина из Москвы ответила, из управления лагерей, пожалела, и я узнал, куда её сослали. Поехал к ней. Катя не ожидала меня увидеть…

— А чего теперь в Ельню подался?

— Да подальше от них надо. Чтоб опять жизнь не поломали… — Борух залпом допил оставшееся вино, вздохнул и добавил своё любимое: — Яблоко от яблони, слово от слова… Всякие яблоки бывают, и слова тоже.

Больше он не сказал ни слова. Молча обнялись и разошлись.

Дома Клавдия весь вечер пыталась узнать у Коли о Борухе, но тот молчал.

— Еврейских привычек набрался, — буркнула Клавдия.

И получила в ответ напоминание о еврейских перинах.

[1] Он молчит как стена! (идиш)

[2] Сапожник должен иметь жену! А он не имеет! (идиш)

[3] Лучше скажи, откуда у твоих родителей еврейские перины в доме? (бел.)

[4] Еврейка? (идиш)

[5] Беленькую еврейку (идиш).

Страница Марата Баскина в «Этажах»

Марат Баскин родился в 1946 году в посёлке Краснополье, в Беларуси. Сейчас живёт в Филадельфии. По первой профессии инженер. Пишет повести и рассказы о Краснополье и краснопольцах. Печатался в журналах «Неман», «Крещатик», «Мишпоха», «Особняк», в русскоязычных еженедельниках США, Израиля, Беларуси, в различных антологиях.