1
Случилось мне как-то раз, не в самую скверную, нужно заметить, пору жизни моей, пребывать на отдыхе в небольшом городишке у Азовского моря. И все шло тогда ладно, размеренно, и, признаюсь, скучновато, как некрепкий приторный чай (какой привыкли подавать в городской пельменной), когда бы не чудесный сад, явившийся мне однажды в дальней послеполуденной прогулке. Теперь же, когда старость иссушила мои чувства, а ветер сорвал последние лоскуты образов с обнаженной души моей, видения эти все чаще восстают и мучают меня. Череда этих видений не ложится, однако, в сколько-нибудь связное повествование, и описать их точно возможно лишь неким кинематографическим верлибром, который суть и есть моя выкипевшая, обуглившаяся память…
Полуденная дорога таит в себе зыбкий привкус очарования. Кислый запах конского пота щекочет ноздри. На горизонте скрип тележных колес раскачивает сухое прозрачное море... Редкие тени акаций, удивительно высоких здесь, падают на дорогу и разбиваются мелкими брызгами в светлой струящейся пыли. Жизнь кипит роящимися осами над раздавленными пятнами жирных абрикосов. Огромные стволы грецкого ореха плывут вдоль дороги. Мысли далеки друг от друга, отрывисты и страшны, как тени в саду, где деревья не сплетают спасительного полога. Квадратная кошка, приклеенная к дороге колесами грузовика. Лоснящаяся лебеда по обочинам. Красные прыгающие кузнечики.
Старик ведет в поводу немощную зевающую кобылу с отвисшей губой. Она чешет зубами левый бок, и зеленая слюна стекает по ее большому травяному животу. Кобыла гнедая, но из-под паха, из-под отвисших складок тело ее озаряет абрикосовая желтизна. У кобылы тонкая, провисшая шея. Грива ее, которую давно никто не разбирал, короткая и маслянистая. Кобыла переступает плоскими копытами и косится на мальчика.
Мальчик, шагающий вслед за стариком, ослепительно бел. Он в белой майке. Белые волосы. Белые брови. Выгоревший до белизны мальчик с белыми ресницами и ногтями. Кобыла глядит на него полупрезрительно, будто это и не кобыла, а по меньшей мере Теофраст, впряженный в оглобли. В ответ на приставания она отворачивается и зевает, морщатся вокруг глаз черные опалины. У трензеля выступает зеленая пена. Губы все в мелких мягких складках. На ногах стертые следы от пут. Я бессознательно ощупываю ее взглядом и нахожу путы на шее, над хомутом. С мелодичным поскрипыванием проплывает мимо рессорная повозка. Три ряда неокрашенных досочек по борту. Левая верхняя сломана.
«Разрешишь дать ей сухарик?— подбежавшая девочка протягивает к губам лошади сухарь, мальчик усмехается. Лошадь подводит к сухарю ноздри, мягко вдыхает, презрительно глядит на ребят и отворачивается.
«Странная лошадка… Чем бы ее угостить? Абрикосом, может быть?— и шутя она подносит к губам лошади абрикос. Тут девочка вздрагивает от неожиданности — лошадь, хлопнув мягко губами, подхватывает абрикос и начинает звучно сопеть и складывать ноздри.
«Там же косточка! Она подавится…» Кобыла косится на девочку, медленно вытягивает шею, открывает рот и начинает вздрагивать горлом, в такт высовывая язык. Девочка пугается.
«Я не подумала. Что же с ней будет?» Лошадь в третий раз вздергивает головой, судорожно вытягивая шею, и на землю падает гладкая абрикосовая косточка, желтая, с красными штрихами и остатками волоконец.
«Лошадь, которая работает в абрикосовом саду, ест только абрикосы и умеет выплевывать абрикосовые косточки. Ты купался в море после захода солнца? Эти светящиеся звездочки называются бокоплавами. Потому что они плавают на боку. И светятся».
Девочка вскрикивает и скачет на левой ноге к скамейке, она снимает носочек и показывает мальчику жемчужную, молочно-розовую стопу, словно светящуюся изнутри на фоне густого нежно-абрикосового загара. Он склоняется над ней и старается вытащить занозу.
«Нисколечки не больно!» — она снова вскакивает, и белый пух словно взлетает с ее коричневых, бархатных, как у жеребенка, ножек. Взлетает легкое короткое платье и кружевные панталончики, взлетают черные кудрявые волосы. Ближе к кудрям загар светлеет, и от этого кудри кажутся смоляными. Ее губы цвета черешни. Она ест черешню прямо с дерева этими губами и хохочет. Они идут к колодцу за водой мимо молодой соловой кобылы с набухшей молочной веной на брюхе. Жеребенок с длинной засохшей пуповиной поворачивает в их сторону голову и, не удержавшись на слабых еще ногах, чуть не падает в траву.
«Лошадь, которая работает в абрикосовом саду, — повторяет она, будто твердит урок, — ест только абрикосы… А еще я видела живого негра в оранжевой рубашке».
Красная с желтыми штрихами черешня кипит свежим прохладным соком на солнце. Детский смех. Стремянки отбрасывают правильные тени. Бархатные пильчатые листья нежные, как ее кожа. Сад в брызгах разбившейся рубиновой чаши. Детский смех тонет в рубиновых брызгах и исчезает вовсе.
2
Некоторое время спустя (тогда уже я не брал в пельменной чай, а питался исключительно голубцами и холодной водкой) привелось мне в другой раз посетить мой заброшенный эдем, в ту пору, когда, надрываясь от желанной тяжести, в знойной истоме изнемогали деревья и люди. Их облегченные вздохи словно подогревали без того дрожащий от жары воздух…
«Эти двое только абрикосами и живы, — старик тянет за супонный ремень и раздвигает клешни хомута, ладонями смахивая пот, скопившийся под войлоком, — Куклу я научил косточки выплевывать, а эта бестолочь прямо так глотает. Дик, Дик! Ну, поди сюда!»
Дик привязан к абрикосу возле сторожки. Огромный лабрадор с глупой щенячьей мордой и повислым правым ухом выпрыгивает из тени на самое пекло и лает на меня. За ним с лязгом волочится длинная цепь. Старик стыдит его, грозит пальцем и щерится, выставляя солнцу оставшиеся зубы. Дик смущается, делает брови домиком, затем молча уходит и ложится в тень, подрагивая боками.
Мужчины собирают абрикосовую падь позднего сада. Женщины сидят в тени на расстеленных холстах, выбирают косточки и раскладывают на ткани половинки абрикосов. Их руки по локоть в мякоти плодов. Поправляя волосы, они задевают слипшиеся абрикосовые пряди, привлекая ос. Мужчины подходят медленно и приносят абрикосы, с их узловатых пальцев течет густой охристый сок.
Зной выжигает побеги седого щетинника у самых стволов. В горячих ведрах с проеденным ржавчиной дном — ни капли влаги. Будка на колесах. По железным ступеням я поднимаюсь туда в поисках воды. Внутри я нахожу бак с кислой водой и солдатскую койку. На плоской, как доска, грязной подушке разбросаны засаленные карты. Пустая бутылка в паутине качается на полу от моих шагов.
Земля потрескалась вокруг красных стволов, усыпанных мелкими зеленовато-желтыми гусеницами. Вьюнок зарисовывает трещины бесконечным акварельным узором.
На пыльной широкой дороге следы рессорной повозки мешаются со следами велосипедов, обутых и босых ног, растасканной кошачьей шерстью. Круглые, со стрелками, следы лошадиных копыт тонут в рябой тени акаций. Красная корова воет вслед каждому путнику.
3
В третий раз застал я старика одного, без лошади.
Сад пуст. По нему бродит старик. Я гляжу на его сутулую спину. Бескрайний, безжизненный сад. Мертвое горячее небо не посылает звуков. Тихо крутится от дыхания ветра переднее колесо стоящего на руле велосипеда. Старик исчезает.
Деревья шелестят на ветру пожухлыми сухими листьями. Мертвый кладбищенский ветер пробирается случайными тропами. Ягод нет. В желтых сеточках листьев, выеденных гусеницами, я нахожу одну, бессочно-мясистую, будто засахарившуюся. Нет звуков, нет насекомых: ни мух, ни слепней. Одно дерево дрожит, будто его окатили вязкой старушечьей кровью, которая собралась в мелкие сгустки на корявых ветвях. Четко вырисованные тени облаков наплывают на мою тень.
Я гляжу в небо и вижу двух склонившихся надо мной юношей.
«Старик! Старик!» — кричу я. Юноши подхватывают меня под руки и влекут за собой в небо, на высоту неизъяснимую, которую не приемлет разум.
Замечательно красивая облачная равнина открывается мне. Ангел высокий (то, что высокий ангел женского образа, заметно по фигуре) и ангел маленький в светлых одеждах качаются на качелях, увитых спелыми гроздьями винограда, ветками мирты и душистыми лианами. Они ведут беседу по-французски, потому я понимаю их плохо.
«Вы на меня, видно, сердитесь за такие разговоры. Ваша ли вина, что вы ничего не знаете об этом, оттого путаетесь и не можете ничего понять? Вам ли знать, откуда появляется в мире человек? Еще за сорок дней до того, когда родится его будущая мама, всевышний призывает к себе маленького ангела и говорит ему: «Дочери такого-то предназначен в сыновья ангел такой-то», и указывает маленькому ангелу его будущую маму. Так говорил мой дедушка».
«Откуда ты это помнишь? Умоляю тебя, скажи мне! Я, например, ровно ничего не помню оттуда».
«Я сам не знаю, почему это сказал».
«А больше ты ничего не помнишь?»
«Ах, нет же!— с грустью восклицает мальчик. — Забыл. Когда я пытаюсь вспомнить что-нибудь еще, мне становится страшно и я начинаю плакать. Тогда я вообще не могу говорить очень долго».
«Так рассказывай, что происходит потом, когда ангел улетает на землю и теряется внизу, в облаках?»
«Тогда мы веселимся все вместе, пока не придет наш час. Та девушка должна найти человека, который подбросит ее душу высоко-высоко, и чем больше она будет любить его, тем выше взлетит ее душа. Чем выше — тем легче нас найти. Внизу толпится много маленьких ангелов, их часто путают и многие хотят родиться поскорее все равно у кого. Эта возня так утомительна! Как рыбки в аквариуме, когда им бросают корм».
«Откуда ты знаешь о рыбках?»
«Я же просил тебя не спрашивать. Некоторые вещи я не смею вспоминать дальше, чем они остановились. Впрочем, некоторые способны распознать свой… Да, так я знал, что эта девушка найдет меня наверху и поэтому бродил высоко. Когда я однажды был внизу, меня перепутали и забрали не туда (ах, вот видишь, вспомнил!) Потом у меня началась лихорадка и я улетел обратно… дедушка так плакал!»
Они долго молчат и раскачиваются дальше. Я приглядываюсь к их внешнему облику.
Мальчик одет в длинную ночную рубашку с широким кружевным воротником. Его золотистые волосы завиты по бокам, как лепестки гиацинтов, а сзади ниспадают на плечи длинными локонами. Платье девушки пурпурного цвета. Оно вроде бы воздушное, но в то же время тяжелое, украшенное жемчугом, рубинами и фигурками птиц с женскими головами. Гранатовые яблоки украшают рукава, выше локтя схваченные цветными лентами, которые она все время перебирает своими тонкими пальцами.
Качели мальчика взлетают не очень высоко, и иногда ему приходится говорить громче, чтобы она услышала.
«Однажды я увидел ее. Она сказала: «Привет! Я ненадолго, я появлюсь здесь еще и заберу тебя с собой». Но я сказал, что и так долго ждал, и что решительно предпочел бы, чтобы она забрала меня сейчас же. Что больше не хочу, чтобы меня перепутали, и что не буду ее больше здесь ждать и вообще уйду. Она взяла меня на руки и поглядела куда-то вниз, сквозь облака. Так глядела она долго, а потом повернулась ко мне и мы продолжили наш разговор. Наконец, она сказала: «Утри слезы, маленький мальчик. Прыгаем вниз! Ты когда-нибудь прыгал с парашютом? То же самое, только вниз головой». Она нырнула, как в воду. Я прыгнул следом».
«Что было дальше?»
«Об этом мне уже тяжело вспоминать, но я постараюсь. Когда я летел вниз, они должны были поднять лица свои к небу и поймать меня, но я летел очень медленно и старался все разглядеть. Когда я приблизился к земле, там прошло, наверное, уже много времени. Вдруг мой полет стал стремительным. Я увидел большой город, крышу какого-то дома и этих людей. Но они отвернули свои лица. И я разбился…»
«Все это очень грустно, — в голосе ее сквозила искренняя печаль. — Однако, ты снова здесь — значит, разбиться не так уж и страшно. Все-таки ты помнишь не так уж много плохого… Когда я летела вниз, то увидела свое скрюченное тело, сидящее на бордюре в каком-то парке. Растопыренные пальцы закрывали лицо и по нему текли слезы. А этот человек… О! Этот человек был гадок, и я испугалась, увидев его лицо.
Когда я увидела свое лицо, мне стало еще страшнее — оно было в синяках и ссадинах. С губ моих обильно стекала кровь. Человек этот выругался и зашагал прочь, вытаскивая на ходу сигареты из кармана пиджака.
Это растерзало мне душу, и я уже не могла более владеть собой. Страх подбросил меня вверх, и я даже не знаю, какой участи сподобилось мое тело, существует ли оно еще там, внизу, или его в тот же день сбил автомобиль…»
«А мне тяжело было снова взлететь — я едва пришел в себя после того, как разбился. Я решил родиться каким-нибудь котенком, чтобы меня сразу утопили и я взлетел. Но меня утопили не сразу. Только через две недели меня задушила маленькая дочка зеленщика и уложила спать в коробку с куклами».
Девушка слушает мальчика с великим вниманием и сочувствием. Щечки ее розовеют от гнева, она оживляется.
«Экий грандифлер, — думаю, — и в таком скудном месте».
В это самое мгновенье они замечают меня и пугаются моего лица.
Я просыпаюсь, ощущая себя разбитым больным стариком. Земля покрыта сухой потрескавшейся коркой. Я ломаю землю пальцами, пытаясь найти влагу. Нет, только сухие серые комья. В трещинах уже вся земля. Вьюнок потерял невинный акварельный взгляд — вместе с трещинами он серый, как армия крыс, завоевавших всю землю. Деревья холодны, как надмогильные кресты. Ветер мертв.
Теперь уж и ко мне подступила старость, я сив и немощен, но вся жизнь моя не более этих трех коротких дней. Я истинно желал бы раствориться в вечернем опустевшем саду подобно тому старику, и только чтобы поблескивающие в лучах тусклого солнца спицы велосипедного колеса напоминали о легком дуновении жизни, едва коснувшемся их. Однако смею опасаться, что моя ничтожная и ни в каком отношении не примечательная жизнь не достойна даже такого поминания.
Елена Мордовина — писатель, переводчик, литературный редактор. Заместитель главного редактора литературного журнала «Крещатик». Редактор издательства «Каяла». Рассказы издавались в журналах «Крещатик», «Голоса Сибири», «Венский литератор», «Зинзивер» и сборниках «Странности передвижений» (Алетейя, СПб., 2007), «Антология странного рассказа» (Фолио, Харьков, 2013). Автор трех книг: «Восковые куклы» (Алетейя, СПб, 2010), «Баланс белого» (Каяла, Киев, 2016), «Призрак с Лукьяновки» (Каяла, Киев, 2017).
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи