литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

13.08.20186 052
Автор: Евгений Никитин Категория: Проза

На кладбище

Художник Григорий Иванов

На кладбище

 

Я позвонил папе и предложил ему отправиться на кладбище. Папа был в душе.

— Я в душе, — сообщил он.

— Вот помойся и пойдём.

— Думаешь, пора? А где оно?

— Да тут, прямо за домом. Далеко ходить не надо.

Папа приехал в медцентр, где реабилитируют Агату. На нём был строгий чёрный костюм, а в руке пакет с водкой.

— Вот тебе фраза для рассказа, — сказал папа вместо приветствия. — «Он выглядел как человек, который когда-то побрился».

Папа часто подкидывает мне какие-то фразы. Я не против. Я давно хочу завести записную книжку и записывать в неё разные идеи. Но не могу найти подходящую. Жена как-то купила мне блокнот с весёлыми совятами на обложке. Мне было бы стыдно ездить с ним в общественном транспорте.

— Ты почему такой выбрала? — спросил я её.

— Ну тут же совы. А они «не то, чем кажутся». Вы ведь любите «Твин Пикс».

Алёна называет меня на «Вы», но не из уважения, а, наоборот, иронически.

Мы посадили Агату в коляску и обогнули дом. Там были ворота с надписью «Бабушкинское кладбище». Оттуда выходили люди.

— Сделайте скорбные лица, — попросил папа.

Мы все сделали скорбные лица, кроме Агаты. Она выглядела довольно бодро.

Кладбище походило на парк: огромные сосны. Или не сосны: я не наблюдателен.

— У нас в Москве полно родственников перемерло, — сказал папа. — Твой прадед был москвичом. Ты на самом деле коренной зуб. Какие-нибудь Никитины тут есть!

Мы стали искать каких-нибудь Никитиных. Но не нашли ни одного, хотя там были очень разные могилки, с фамилиями почти как у современных поэтов, например, «Луковников». А один портрет покойного поразительно напоминал юзерпик Амирама Григорова. Настроение у меня испортилось — я вспомнил, что как раз сегодня этот персонаж написал комментарий про мои стихи: мол, такие тексты, как у меня, и заставили Гитлера в 20-е годы изменить своё отношение к евреям в худшую сторону.

— Почему нет Никитиных? — недоумённо спросил папа. — Ведь должны быть хоть какие-нибудь.

— Наверное, Никитины не мрут, — предположила Алёна.

— А твоя фамилия какая? Я забыл.

— Чурбанова.

— А зять Брежнева тебе не родственник?

— Нет.

— А что он сейчас делает?

— Я не знаю, — ответила Алёна.

Папа, пригорюнившись, сел на скамейку и достал водку.

— Посмотрите вокруг! — провозгласил он. — Все эти люди жили, о чём-то там переживали, мучились. У них были биографии. Им это казалось очень важным. И кому теперь всё это нужно? А они были юны, они любили женщин...

Папа выпил и продолжил:

— Я иногда смотрю на молодых людей — так мне их жаль! Так жаль...

— Почему?

— Они как я. Юноши изнемогают от своей пробуждающейся сексуальности, а те, кто должны всё это всасывать, этого не делают.

Мы с Алёной, честно говоря, в этом месте растерялись.

— Что они не делают?

— Не всасывают всё это.

— А кто это — «они»?

— Они этого не делают по социальным причинам, — объяснил папа, игнорируя вопрос.

Он встал и подошёл к ближайшей могиле, прикрыв ладонями глаза:

— Давайте погадаем. Прочитайте, сколько жил этот человек. Вот сколько он прожил, столько и я проживу.

— 49 лет, — посчитала Алёна. — Получается, вы должны быть уже мёртвым.

— Наверное, так и есть. Самоощущение у меня именно такое, — сказал папа, окончательно расстроившись. — Пойдёмте жрать.

Мы покинули кладбище и отправились в KFC. Папа никогда не пробовал острых крылышек.

Ели молча. Агата дремала. Папа смотрел на небо.

— Ну как Погорелая? — спросил он вдруг. — Уже не такая загадочная?

Я от удивления даже не сразу понял, кого он имеет в виду.

— Эля-то? Такая же.

— Нет, ну, наверное, немного подурнела?

— Нет. Совершенно нисколько.

Папа сурово посмотрел на меня и сказал Алёне:

— Дай ему по морде.

— Не буду, — заявила Алёна.

— А вот моя жена сразу бы мне врезала за всякие разговорчики о женщинах.

— Ну вот с ней и деритесь.

На этом мы расстались, и папа поехал домой.

К медцентру мы брели в некоторой задумчивости. По дороге Агата проснулась и сказала: «оса, оса, оса и да, да, да». Смысл улавливался с трудом, но вызывал интуитивную солидарность. По возвращении я написал этот рассказ.

 

Чертова кость

 

Мы сидели на папиной кухне. Я смотрел на объедки, собравшиеся за последнюю неделю. Самые съедобные из них папа бережно собрал на тарелочку и положил мне.

— Здесь картошечка, мясо. Я готовил. Жри! Вот еще лечо! Прекрасное лечо! Ты должен все сожрать!

Мы с моим братом по отцу, Славиком, слушали папин монолог.

То есть с нашей точки зрения это был монолог. Но папе казалось, что он вступил с нами в необычайно живой и обоюдоострый диалог. Только наши реплики он произносил сам.

— Вот ты спросишь: «Почему папа такой грубый? Что это за слово такое «жри» по отношению к собственному сыну?» А знаешь почему? С тобой иначе нельзя.

Папа вальяжно распластался на стуле.

— Вот ты, Славик, скажешь: «Почему нельзя?» А потому нельзя, что иначе твой брат будет час смотреть на это мясо, потом начнет ме-е-едленно есть. И после каждого откусанного кусочка петь «Тридцать три коровы» или «Санта Лючию». Мы с его мамой развелись из-за того, что он медленно ел.

Я, в принципе, помнил, что папа имеет в виду. Однажды, когда мы жили в Кишиневе со всеми бабками-прабабками, мне положили на тарелку инсталляцию из жареных картофелин. С виду это напоминало картину Верещагина «Апофеоз войны», только с картофелем вместо черепов. Мне было очень плохо. Я отщипнул вилкой кусочек самого верхнего черепа, с трудом проглотил и начал петь «Тридцать три коровы», чтобы картошка лучше переварилась. При этом я размахивал вилкой и нечаянно смахнул одну картофелину под стол. Папа стал топать ногами и бить по столу. Начался небольшой рэп-баттл мамы с папой, переходящий в драку. Папа уронил маму на пол, так что головой она угодила прямо в блюдце для кормежки котов, которых в неимоверных количествах разводил мой дядя. Больше они не дрались, но после этого вопрос развода встал очень остро.

— Я тогда понял — жениться вообще нельзя! — продолжил папа. — Вот ты — не женись.

Он указал на меня.

— Я уже женился.

— Вот и зря! В каждой женщине есть чертова кость. В любой! Кого ни возьми. Есть такая притча… Один солдат выбирал себе жену. Пришел к местному черту за советом — черт его уважал. Тот говорит: «В нашей деревне у всех женщин есть чертовы кости. У всех!» Тогда солдат попросил его сосчитать им кости, чтобы выбрать ту, у кого их меньше всего. Черт долго искал. У некоторых женщин было по сто этих костей! Наконец он указал девушку. В ней была только одна чертова кость. «Вот эту бери. В ней только одна кость. Ма-а-аленькая! Но есть. Без чертовой кости не бывает. Надо брать» Дальше я не помню. Кажется, они вытащили эту кость. Вот и в твоей маме она была. Вроде тихая, спокойная. Но бывает, что-то скажешь ей. А она тебя — и так, и сяк. Возражать любила! Я сразу понимал — это она, чертова кость лезет.

— Так зачем женился? — спросил я. — Тебе домработница была нужна, а не жена. Убирает, стирает, ничего не возражает.

— Нет! Нет! В таких тоже… У меня такие были! То же самое. Лезет кость. Да и что ты такое говоришь? Думаешь твою маму просили стирать, готовить? Я привез ее из Рышкан! Из села — в Кишинев. Ей сказали: «Ничего делать не нужно! Живи! Все баба Иля будет делать. У нас в доме все делает баба Иля!» Но твоя мама так не могла. Ей казалось, что надо соревноваться с бабой Илей за мое внимание! И вот они соревновались… Баба Иля наготовит всякой жратвы — мясо, борщи, торты — и заставляет меня жрать. Я все ем. И тут твоя мама: «Я тоже супчик приготовила! Ешь». Я ел еще и то, что готовила твоя мама.

— Но все равно ходил голодный, — закончил Славик папину мысль.

Славик всю жизнь прожил с моим папой и глубоко его изучил.

— Точно! — закричал папа. — И все равно ходил голодный! А перед твоим братом поставили тарелку какой-то жалкой картошки… Я ее глотаю не глядя, как подножный корм… А он кусочек съел и песенки поет! Тут мы и развелись.

Мимо мрачно проползла игуана Пузик и спряталась за холодильник, чтобы посрать. Папа был очень доволен, что сумел выговориться. Он мечтательно уставился в какую-то точку и подытожил:

— Хорошо как. Мужское общение облагораживает. Вот мы, мужики, сидим, трындим — и мы довольны друг другом... Более того, в этом присутствует наслаждение и даже, я бы сказал, любовь. Это правда. Я даже возбуждаюсь немного, так меня наполняет это общение. Мы, мужики, все латентные пидора. Я давно догадался. Вот скажи, Женя…

— Что?

— Вот скажи, ты бы мог на эти темы поговорить с мамой?

— На какие темы?

— Про всеобщее латентное пидорство.

Папа произнес это слово с ударением на последнем слоге, так что было похоже на «удальство».

— Нет.

— А со мной можешь!

— Но Женя вовсе и не собирался с кем-либо об этом говорить, — объяснил Славик папе.

— Не собирался?

— Нет, — подтвердил я.

— Ну, зато ты сегодня узнал что-то новое. С папами полезно общаться.

Я ничего не ответил. Мясо было доедено, рассказ дописан. Пора домой.

 

Коллекция

 

Вчера на работе позвонил отцу:

— Привет.

— В глаз тебе, а не привет.

Папа занимался переездом. В своей второй семье он всем надоел, и его отправили в ссылку в подмосковную однушку недалеко от меня. Папа всю жизнь коллекционировал книги и классическую музыку. Он сидел на них, как дракон, и презирал органическую жизнь, включая своих отпрысков и жен.

Чтобы перевезти его сокровища, понадобилось двадцать газелей. Нужно было видеть эту процессию газелей, нагруженных редкими записями дирижеров времен Третьего Рейха.

Папа сделал стеллажи вдоль каждой стены и два стеллажа поперек комнаты. В оставшемся свободным закутке поставил кровать. Но у него не было занавесок.

Без них солнце проникало в окно и слепило папу.

— Я не понимаю, как вешать занавески. Что для этого нужно? — спросил он.

— Наверное, какая-то палка, на которую их прицепляют.

— А как они на ней держатся?

— Без понятия. Сходи в занавесочный магазин. Они тебя проинструктируют.

— Они не видели моих занавесок. Как я объясню?

— А ты притащи с собой.

— Ну да, конечно! Еще чего, — мрачно ответил папа. — Они скажут: «Со своими занавесками нельзя».

— Тогда не знаю.

— Да что ты вообще знаешь! — возмутился папа. — Вот как звали первого короля из династии Каролингов?

— Карл?

— Дурак! Его звали Пипин Короткий! И зачем мне такой сын? Истории не знает, занавески вешать не умеет. Я тебя, может, специально родил, чтобы ты мне занавески вешал.

Я положил трубку и пошел работать. Вечером я тестировал партнеров нашей фирмы на знание так называемых "стандартов обслуживания покупателей". И вдруг, совершенно беззвучно, оправа треснула, и правая линза выкатилась из меня как огромная плоская слеза. Мои очки умерли от старости. Они переломились, как в стихотворении Игоря Белова: «и врач уставший ампулу, как шпагу, ломает у меня над головой». Только без врача и на переносице.

Я отправился домой: левый глаз под стеклом, правый — за дырой опустевшего эллипса. Когда я первый раз надел эти очки, я еще не писал никаких стихов, рассказов. А папа был молодым, тощим меломаном, торгующим на Арбате водкой из-под полы, чтобы купить очередную пластинку.

Вдруг раздался звонок. Звонил отец.

— Я прочитал твои стихи своей первой учительнице. Великая женщина. Ей больше 90 лет. Она почти ничего не видит. Но ей сделали Скайп, и мы общаемся. Она всех помнит. Я прочитал ей твои стихи, и она была поражена. Она выучила их наизусть. Теперь ты для меня на уровне Пушкина.

— Чего?

— Да, — подтвердил папа. — Под ее влиянием я пересмотрел свое отношение к твоей писанине. Теперь я буду тебя коллекционировать для будущих поколений. Только ты зря это... формой пренебрегаешь. Не пренебрегай. Ямбом пиши. Ну все, пока. Я занят, занавески вешаю.

Раздались гудки. Ослепший на один глаз и сбитый с толку, я пришел домой и моментально уснул.

 

Стасьфеодосьна

 

Папино прошлое — до того как он стал моим папой — покрыто туманом. Из этого тумана выступает титаническая фигура его кишинёвской учительницы русского и лит-ры Настастьи Феодосьевны.

Она всех учила так, что они без подготовки поступали в главные вузы страны. А один ученик по имени Пиня Гройсман поступил сразу в Оксфорд.

Только папа решил пойти в местный холодильный институт, потому что очень любил разные холодильники.

Недавно я был на папином дне рождения. Папа пригласил целую толпу своих одноклассников, и все они вспоминали Настасью Феодосьевну. Имя они произносили так, что получалось «Стасьфеодосьна».

— Стасьфеодосьна была великим человеком, — сказал Наний, папин одноклассник-профессор. — Помню, мне дали задание маршировать с барабаном на линейке. Барабаню изо всех сил, значит, а люди смотрят. Я разволновался и ходил как-то волнообразно. Стасьфеодосна меня на переменке поймала и говорит: «ты, Наний, не переживай. Главное — не линейки. Главное — Пушкин!»

Папа с одноклассниками выпили.

— Из-за поэзии у нас со Стасьфеодосьней произошел глубочайший конфликт, который развивался десятилетиями, — заявил папа. — В 9-м классе нужно было на экзаменах выбрать одну из трёх тем сочинения: «Мой любимый поэт — Пушкин», «Мой любимый поэт — Есенин» и «Ленин с нами». Стасьфеодосьна понимала, что про Ленина никто писать не станет.

— А Есенин? — спросил я.

— Это для проверки — свой человек или нет, — пояснил папа. — Стасьфеодосьна надеялась, что Есенина никто не выберет. Вот тогда и начался наш философско-идеологический конфликт. Я уже учился в холодильном институте, а Стасьфеодосьна, встречая меня на улице, всё говорила: «услужил ты мне, Никитин, ох, услужил».

— А что произошло? Ты выбрал Есенина?

— Нет, я написал: «Вообще-то я поэзию не очень люблю. Мне больше нравится классическая музыка. Но если бы Моцарт был поэтом, то наверняка писал бы просто гениально. Конечно, в Пушкине и Есенине тоже можно найти что-то хорошее. Я бы на первое место поставил Моцарта. Пушкин был бы на втором. А на третьем — Есенин». Этого Стасьфеодосьна мне простить не смогла.

— Ты, Никитин, всегда был открытым, честным, — сказала папина одноклассница. — Я недавно посетила Кишинёв. Ужасно! Там никого не осталось. Все уехали в Италию на заработки. Одна Стасьфеодосьна всё ещё в Кишинёве.

— Она жива? — удивились все.

— Жива и помнит Никитина. Говорит, честный был очень.

— А Пиню Гройсмана она помнит? — мрачно спросил папа.

— Она всех помнит. Чуть назову какую-то фамилию, она руками всплёскивает: «Пиня! Как же, как же! Прекрасный был молодой человек, честный, открытый!»

— Это Гройсман-то?!

— Понимаешь, она в каждом человеке находила что-то светлое.

— А как это было, расскажи! — стали все просить папину одноклассницу.

— Ну, приезжаю я в Кишинёв. Звоню общим знакомым. Речь заходит о Стасьфеодосьне, а они мне — она жива! Я чуть в обморок не упала. А где, спрашиваю. Там-то и там-то у неё дом. Прихожу, она мне открывает — помолодевшая! Я себе представляла маленькую бледную старушоночку. А она прямо сияет. В ней какая-то свобода появилась. Я говорю: «Вы помните нашу первую встречу?». А она мне: «И что я сделала во время той встречи? Загадочно подмигнула?» Я лишилась дара речи.

— В этом вся Стасьфеодосьна! — воскликнул кто-то.

— С собой у меня была бутылочка водки. Я вытаскиваю эту водку, мы сели на веранде, выпили по рюмашке. Я — хлоп, она — хлоп. Разговорились.

— Она ещё преподаёт? — спросил папа.

— Нет, что ты! У неё своя пасека. Она пчёл разводит. У других бабушек кошки, а у неё пчёлы везде летают. На подоконнике сидят, жужжат. Не кусаются совершенно. Только дают мёд. Стасьфеодосьна мне намазала хлеб мёдом, а сверху положила чеснок. Так вкуснее, говорит.

— Пчёл она всегда любила, — заметил Наний. — Её дедушка был известным на весь Советский союз пчеловодом и некоторое время квартировал у нас дома. Он издавал до революции журнал «Русский пчеловодный листок».

— Теперь я понимаю, почему она в школе была такая неряшливая, — сказал я. — Бывает, ширинку застегнуть забудет и прячется за кафедрой. Или помните, как она пришла на выпускной с накладными усами? Видимо, она всю жизнь хотела заниматься пчёлами. А вся эта школа ей была не очень интересна.

Я ожидал какую-то паузу недоумения, но разговор тут же подхватил кто-то другой. Так они и продолжали до самого утра. Такие одухотворённые, добрые лица. Я бы тоже хотел иногда видеться с одноклассниками, но что-то не выходит, хлопотно это. Да и мы — другие. Мы грустные люди.

 

Евгений Никитин. Родился в 1981 г. в Молдавии, впоследствии жил в Германии и России. Закончил филологический факультет МГУ. Как прозаик публиковался в журналах "Homo Legens", "Урал", "Флорида", "Text Express", "Берлин. Берега", "Альтернация", "Литерратура" и др. Выступал также в амплуа поэта, переводчика и эссеиста. Сборник рассказов "Восточные семнадцать" М.: Книжное обозрение, 2011. (Поколение: Проза) (В соавторстве с Алёной Чурбановой).

13.08.20186 052
  • 7
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться