К 100-летию со дня смерти писателя Леонида Андреева (1871 — 1919)

Эссе в двух частях с прологом и эпилогом

Пролог

В ноябре 1917 года, воспользовавшись слабостью и недееспособностью власти, полугодом ранее пришедшей на смену многовековой монархии, криминальная группировка, известная под названием «большевики», осуществила в России военный переворот. После чего, столкнувшись с ненасильственным сопротивлением подавляющего большинства служащих структур государственного управления и незначительной части армейского офицерства, отказавшихся признавать легитимность узурпаторов, развязала в стране гражданскую войну.

Произошедшая в России катастрофа разделила общество на две неравные части. Одна — бóльшая — поддалась на демагогическую болтовню и пропаганду главарей большевистского режима и пошла к нему на поклон. Другая — меньшая — попыталась этих захватчиков уничтожить и восстановить привычный для себя статус-кво. Вторые потерпели поражение и проиграли. Первые — одержали победу, но проиграли ещё сильнее. Только до них это дошло гораздо позже, когда сделать было уже ничего нельзя.

Интеллектуальная элита России в массе своей принадлежала ко вторым. Её большинство составляли, как это обычно и бывает, писатели и учёные. Первые острее чувствуют приближение смутного грядущего, вторые — точнее анализируют его, когда оно становится окружающей реальностью. И пока учёные напряжённо размышляли, пытаясь понять, к чему приведёт Россию нашествие большевиков, писатели, уже всё поняв и осознав, бросились бежать.

Бежали по суше и по воде — кто как умел.

Бежали по Чёрному морю — на пароходах и шаландах, уходящих из Новороссийска, Одессы и Севастополя в Стамбул. Бежали по морю Балтийскому — летом на лодках под парусом, зимой пешком по льду Финского залива — в близлежащую Финляндию. Уплывали из далёкого Владивостока — в недалёкую Японию и ещё дальше, через огромный Тихий океан, в Соединённые Штаты Америки. Бежали через прерывистые линии фронтов — в Эстонию, Латвию, Литву, Польшу, Румынию и дальше, дальше — в Германию и во Францию — лишь бы только вырваться из того кошмара, в который превратили привычную им с младых лет жизнь новоявленные властители России.

За годы Гражданской войны, с 1918-го по 1923-й, в вынужденной эмиграции оказалось более сорока российских литераторов «с именем» — таких, как Аркадий Аверченко, Александр Амфитеатров, Иван Бунин, Борис Зайцев, Александр Куприн, Дмитрий Мережковский, Евгений Чириков, Иван Шмелёв. Большинству предстояло провести на чужбине всю оставшуюся жизнь; однако нашлись и такие, кто, проявив полную неспособность жить в цивилизованном обществе по принятым в нём правилам, бросились бежать снова — в обратную сторону (Алексей Толстой).

Те немногочисленные писатели и поэты, кто с самого начала всероссийской вакханалии примкнули к большевикам, кончили весьма прискорбно. Александр Блок сошёл с ума и умер. Валерий Брюсов, превратившись в конченого наркомана-морфиниста, умер тоже. Сергея Есенина ждала гибель от рук агентов Чеки, грубо закамуфлированная под самоубийство; Владимира Маяковского — пуля, выпущенная собственной недрожащей рукой. Осипа Мандельштама и Владимира Нарбута поглотил Гулаг, Бенедикта Лившица, Валентина Стенича и многих других — расстрельный подвал. Умерших так называемой «естественной смертью» — вроде Михаила Кузмина и Георгия Чулкова — можно было пересчитать по пальцам: такой вид смерти для литераторов в Советской России был исключением из правила. Корней Чуковский убил в себе писателя собственными руками — и только потому сумел уцелеть и дожить до глубокой старости. И так далее.

Но этот рассказ — не про них, а про тех, кому повезло умереть свободными. Точнее, про одного из них — того, который оказался в мартирологе первым. Этого человека звали Леонид Андреев.

I

Русская неволя

Что ныне известно о Леониде Андрееве жителю России, далёкому от литературы?

Разве что то, что в начале своей писательской карьеры он пытался напугать Льва Толстого, а тот пугаться не хотел. И когда знакомые с притворным ужасом спрашивали графа: «Лев Николаевич, неужели вам не страшно читать Андреева?» — автор «Воскресения» и «Анны Карениной» сурово отвечал: «Он меня пугает, а я его не боюсь!»

Человек, от литературы не далёкий, помимо данной общеизвестной байки может вспомнить о том, что Леонид Андреев был одарённым писателем и драматургом; при этом, как и подобает творческой личности, по характеру был человеком не особенно приятным в общении. Что, начав заниматься сочинительством в качестве мелкого криминального репортёра и газетного фельетониста, он перенёс усвоенные за годы работы в этом «подлом» жанре штампы и приёмы в свою прозу и драматургию. Что как беллетрист Андреев имел склонность к впадению в неимоверную экзальтацию, как драматург — к многословию и искусственности конструируемых сюжетов, а как публицист — ко всему перечисленному, взятому вместе и сдобренному самым пошлым пафосом. Ещё — о том, что литератор Андреев был хроническим алкоголиком, в состоянии опьянения становящимся похожим на свинью и устраивавшим дикие скандалы и дебоши — с битьём не только тарелок и фужеров, но и физиономий. А однажды умудрился подраться со своим близким приятелем, коллегой и собутыльником Александром Куприным — да так, что столичная бульварная пресса чуть не три месяца мусолила подробности этой скандальной драки на своих жёлтых страницах. Ну и, наконец, что Андреев был злостным богохульником и, пожалуй, богоборцем, однако при надобности с лёгкостью поминал имя Бога всуе, не гнушаясь выдавать себя за ревностного христианина и адепта православной веры. Словом, являлся человеком из разряда тех, про которых в наши политкорректные времена принято говорить, что они обладают весьма противоречивой репутацией.

Всё это, разумеется, правда. Но правда эта — не вся.

Помимо множества присущих этому человеку пороков, Леонид Андреев обладал также и рядом несомненных достоинств. В числе коих важнейшим был дар предчувствия нехорошего. Дар этот позволял ему безо всякого магического хрустального шара заглядывать в грядущее, где Андреев черпал сюжеты для своей беллетристики, ужасаясь увиденному сам и пугая своих читателей. За что те и платили ему звонкой монетой, в короткий срок превратив Андреева в одного из самых высокооплачиваемых российских литераторов. В медицине данная способность именуется «индуцированным психозом». Психоз этот имеет тенденцию распространяться со скоростью лесного пожара, поражая сознание людей с нестабильной психикой, становящихся его переносчиками. Именно этим обстоятельством объясняется неимоверная, поистине феноменальная слава, обрушившаяся на вполне среднего начинающего писателя Леонида Андреева в середине 1900-х годов, когда в печати одно за другим стали появляться его сочинения — рассказы «Бездна», «В тумане», «Красный смех», повесть «Жизнь Василия Фивейского» и пьеса «Жизнь человека».

Однако стать отечественным аналогом Эдгара По Леониду Андрееву было не суждено — для этого у него не хватило таланта. Кроме того, изрядно мешала склонность к морализаторству, эта вечная ахиллесова пята российских литераторов, стремящихся влиять на формирование общественного мнения и менять в лучшую сторону саму человеческую природу — то есть брать на себя функции «инженеров человеческих туш», которыми, как впоследствии полагал большевистский диктатор Сталин, обязаны были становиться подчинённые ему советские писатели. И хотя во времена творческой деятельности Леонида Андреева этого похабного выражения ещё не существовало в природе, многие его коллеги по перу, — в первую очередь те, которые, как и он сам, принадлежали к презираемой эстетами и декадентами категории подмаксимков[1], — пытались заниматься именно этим. Ни к чему хорошему это занятие не приводило, поскольку и привести не могло. Доказательством тому — страшная судьба того же Максима Горького, к концу жизни превратившегося в нечто совершенно непотребное во всех смыслах этого слова, и почти всех его подражателей. Леониду Андрееву этого удалось избежать.

* * *

По складу характера и психотипу личности Леонид Андреев принадлежал к тем людям, которые в избранной профессии стремятся всегда стать primus inter pares[2]. Далеко не всем это удаётся. Андрееву — хотя бы на какой-то срок — удалось. Ему привелось побывать и в числе тех, кого ныне принято безоценочно именовать «лидерами общественного мнения», и в категории «пророков в своём отечестве», и среди наиболее злобных реакционеров и непримиримых врагов советской власти. (Последнее клише в кавычки не беру намеренно, поскольку считаю, что в нём нет ни малейшего сарказма, а есть лишь повод для законной гордости.)

Он был человеком, то и дело подпадавшим под влияние каких-то идей и теорий, которые кардинально меняли его поведение и убеждения. Однако как только Андреев терял к ним интерес, то забывал о своих недавних увлечениях — напрочь и навсегда. И с головой окунался в какую-то новую идею. Иначе было неимоверно скучно жить.

Эти особенности личности определили все те крутые повороты, которыми изобиловала биография Леонида Андреева в последние пять лет его жизни.

Когда в 1914 году ничтожный и бездарный правитель — император Николай II втравил Российскую империю в мировую войну, писатель Андреев оказался среди наиболее оголтелых — или, как принято выражаться в наше время, упоротых — ура-патриотов и национал-шовинистов. Читать сейчас статейки, что он в ту пору публиковал в столичной периодике — в газетах «Биржевые ведомости», «Утро России», «День» и в журнале «Отечество», — не включая эмоции, просто невозможно — настолько становится противно. Призывая русских мужичков биться с «проклятыми тевтонами» до последней капли крови «за Веру, Царя и Отечество», публицист Андреев сам ближе чем на тысячу вёрст к линии фронта не приближался, а призывы свои строчил, сидя в мягком кресле роскошной квартиры, а не примостившись в рваной шинели в углу загаженного кровью и экскрементами окопа.

Когда же в 1917 году в Петрограде внезапно начались беспорядки, и казавшаяся незыблемой российская монархия — пользуясь знаменитым выражением публициста-парадоксалиста В. В. Розанова — «слиняла в три дня», Леонид Андреев мгновенно перекрасился. Он оказался в числе первых, кто принялся славословить Революцию (именно так — с прописной) и поливать дерьмом «кровавый романовский трон». Заниматься этим благородным делом ему было тем сподручнее, что с 1916 года он работал заведующим литературным отделом петроградской газеты «Русская воля», издававшейся на деньги крупных частных банкиров, которые платили огромные оклады её сотрудникам и гонорары авторам. Зарплаты и гонорары были настолько неимоверными, что завистники и злопыхатели, не удостоенные чести попасть ни в первые, ни во вторые, распространяли про газету самые фантастические порочащие слухи. Наиболее устойчивым было утверждение, что «Русская воля» финансируется на деньги, поступающие от германского Генерального штаба с целью дискредитации «подлинно патриотических» изданий, в связи с чем в её заголовке явно не хватает ещё одной буквы — «П» — в начале первого слова. Разумеется, всё это было не более чем враньём, причём враньём от первого до последнего слова. На деле «Русская воля» занимала стойкую проправительственную позицию и пропагандировала лозунг «Война до победного конца!», так ненавистный разномастным легальным пораженцам и прятавшимся в подполье большевикам.

После Февральской революции сотрудники «Русской воли» провозгласили газету «демократической» и избрали Леонида Андреева своим главным редактором. С этого момента — то есть с 5 (18) марта 1917 года — главной целью «Русской воли» стала легализовавшаяся партия большевиков. Их на страницах газеты поносили и разоблачали нещадно и безжалостно — как врагов революции, немецких шпионов и изменников родины. Большевики в долгу не оставались и публично угрожали газете Андреева, что разберутся с нею сразу же, как только у петроградского пролетариата иссякнет терпение.

Это обещание было выполнено 25 октября (7 ноября) 1917 года. В тот же день, когда сформированные из дезертиров, мародёров, полупьяных матросов, несознательных пролетариев и безмозглой части студенчества вооружённые отряды большевистской партии, названные Красной гвардией, один за другим захватывали все важнейшие в столице объекты, вспомнили и о газете Леонида Андреева. Один из отрядов нагрянул в редакцию и типографию «Русской воли», находившиеся в доме № 14 на Ивановской улице. Сотрудникам редакции и работникам типографии был предъявлен ордер на «реквизицию», подписанный каким-то Б. Лазимиром. Из бумажки явствовало, что, согласно постановлению новой власти, газета «Русская воля» ликвидируется, а её имущество и производственные мощности переходят в собственность большевистского Военно-революционного комитета. Разумеется, это был разбой, но что могут противопоставить грабителям с винтовками и револьверами редакторы и наборщики, вооружённые чернильницами и бабашками…

Узнав о произошедшем разбое, Леонид Андреев следующим же утром спешно бежал из Петрограда в своё загородное имение, находившееся в финском посёлке Ваммельсуу на Карельском перешейке.

Основания для подобного поведения у Андреева имелись, и были они весьма серьёзными.

* * *

В сентябре 1917-го, за месяц до устроенного большевиками военного переворота, когда в России наступил полный паралич власти и не работало уже вообще ничего, — Леонид Андреев опубликовал в «Русской воле» памфлет под латинским названием «Veni, creator!» («Гряди, победитель!»)[3]. В этом полном ядовитого сарказма опусе он издевательски приветствовал предстоящее воцарение в России главаря большевиков — Владимира Ульянова-Ленина, которого называл серым человечком в сером автомобиле, раздавившим отечество, вставшим над законами и презревшим «всякого другого Бога» кроме самого себя. Обращаясь к вождю большевиков с квазиприветственной речью, публицист Андреев задавал ему множество вопросов, далеко не все из которых были риторическими:

«Ты почти бог, Ленин. Что тебе всё земное и человеческое? Жалкие людишки трепещут над своей жалкой жизнью, их слабое, непрочное сердце полно терзаний и страха, а ты неподвижен и прям, как гранитная скала. Они плачут — твои глаза сухи. Они молят и проклинают, но ты их не слышишь. Что тебе земное? Ты выше слёз, выше проклятий, выше презрения, — ты сам есть великое презрение, ставшее над землёю. <…> Земные и жалкие, они любят какую-то родину. Им мила их земля, им мило их небо, их реки и леса, их поля и убогие деревни. Они хотят дышать этим воздухом и задыхаются в другом, будто не всякий воздух одинаково пригоден для дыхания. Земные дети, они цепляются руками за игрушки и самую любимую из всех зовут отечеством <…>. Но что тебе до земного? Как некий бог, ты поднялся над их земным и ничтожным — и презрительной ногою встал на их отечество, лёгким пинком отбросил и растоптал смешную игрушку. Разве для бога существует география? границы? свои и чужие земли? Россия и Германия?

Гряди, победитель!»[4]

Германия в памфлете Андреева была упомянута совсем не случайно. Так же, как и подавляющее большинство российских интеллектуалов той поры, главный редактор «Русской воли» был убеждён в том, что Ленин и его подручные являются немецкими агентами и действуют в интересах Германской империи. Целью же своей они имеют только одно — как можно скорее разложить русскую армию и вывести Россию из числа противников Четверного союза, чтобы Германия могла прекратить фатальную для неё войну на два фронта и избежать грядущего катастрофического поражения. Развивая эту мысль, Андреев писал, с каждой фразой нагнетая так хорошо у него получавшееся инфернальное безумие:

« <…> ты суров, Ленин, ты даже страшен, Великий. Смотрю на тебя и вижу, как растёт вширь и в высоту твоё маленькое тело. Вот ты уже выше старой Александровской колонны. Вот ты уже над городом, как дымное облако пожара. Вот ты уже, как чёрная туча, простираешься за горизонт и закрываешь всё небо: черно на земле, тьма в жилищах, безмолвие, как на кладбище. Уже нет человеческих черт в твоём лице; как хаос, клубится твой дикий образ, и что-то указует позади дико откинутая чёрная рука…

Или ты не один? Или ты только предтеча? Кто же ещё идёт за тобою? Кто он, столь страшный, что бледнеет от ужаса даже твоё дымное и бурное лицо? <…>

Густится мрак, клубятся свирепые тучи, разъяряемые вихрем, и в их дымных завитках я вижу новый и страшный образ: царской короны на царской огромной голове. Кто этот страшный царь? <…> Он весь в огне и крови — не царь ли это Вильгельм?»[5]

И, доведя степень экзальтации до максимума, завершал, срываясь в натуральную пляску святого Витта:

«Сгущается бездонная тьма, кромешный мрак. Ни единого огня, ни единого голоса — безмолвие и тьма. Мне страшно. Как слепой мечусь я в темноте и ищу Россию:

— Где моя Россия? Мне страшно. Я не могу жить без России. Отдайте мне мою Россию! Я на коленях молю вас, укравших Россию: отдайте мне мою Россию, верните, верните!

Ищу и не нахожу. Кричу и плачу в темноте. И мне страшно. О Господи! Где моя Россия? Сердце не хочет биться, кровь не хочет течь, жизнь не хочет жить.

Отдайте Россию!»[6]

Первое впечатление, возникающее при чтении этого текста, — что тот, кто его писал, был или не в себе, или, как минимум, пребывал в состоянии глубокого делириума тременса; быть может, заодно нанюхался зубного порошка. Однако это впечатление верно только в том случае, если воспринимать его исходя из реальности нынешней эпохи, отстоящей от той, в которой жил и работал писатель Леонид Андреев, вот уже на сто с лишним лет. Если же экстраполировать это восприятие отсюда — туда, в затаившийся перед страшной катастрофой Петроград осени 1917-го, придётся признать, что ровно ничего ни смешного, ни тем более безумного в этом андреевском памфлете нет и в помине. А что в нём есть? Есть — вопль затравленного дикого зверя, например медведя, загнанного гончими псами в угол и доживающего последние мгновения своей жизни. Мгновений этих у него осталось ровно столько, сколько потребуется стоящему за спинами собак охотнику для того чтобы вскинуть к плечу ружьё и, наведя стволы на его огромную тушу, дать сигнал собакам — отскочить в сторону, дабы ненароком не попасть под предназначенную медведю пулю.

После публикации памфлета «Veni, creator!» кто-то из коллег Андреева по перу — вроде бы Александр Амфитеатров, который ненавидел большевиков столь же люто, как и Андреев, но отношения с которым у главного редактора «Русской воли» были весьма непростыми, — при встрече сказал ему: «А знаете что, Леонид Николаевич… Если бы Лениным был я — немедля после взятия власти приказал бы вас повесить. На первом же фонаре. На одном — Керенского, на другом — рядом — вас. Так что берегитесь, большевики люди злопамятные».

О том, что представляют собой большевики и на что они способны, Леониду Андрееву предстояло узнать, находясь вне пределов контролируемой ими территории. Борьбу с узурпаторами он продолжал до последнего дня жизни, сражаясь единственным имевшимся в его распоряжении оружием — пером.

II

Вопль отчаяния

В середине февраля 1919 года писатель Леонид Андреев вышел из состояния острой алкогольной интоксикации и попробовал возобновить работу над начатым около года назад романом «Дневник Сатаны». Работа не пошла. Тогда Андреев решил ознакомиться с газетами, накопившимися у него в доме в финском местечке Тюрисевя[7] за время его непродолжительного выпадения из окружающей действительности.

Новости не радовали. Большевики только что захватили Киев и развивали наступление, стремясь выйти к Херсону и Одессе. Опереточный глава Украинской Директории Петлюра бежал в неизвестном направлении. Колчаковские войска топтались на Урале, накапливая силы для весеннего наступления на Москву, но активных боевых действий не вели. Деникин, наконец полностью очистив от красной нечисти Северный Кавказ, вступил в острый конфликт с социал-демократическими властями самопровозглашённых закавказских государств — Грузии и Армении, считавших, что «единая и неделимая» навсегда канула в прошлое и «чёрные царские генералы» им более не указ. В числе прочих новостей в газетах оказалось сообщение о том, что президент Соединённых Штатов Америки Вудро Вильсон, поддержанный премьер-министром Великобритании Дэвидом Ллойд-Джорджем, обратился к правительству большевиков с предложением провести мирную конференцию между всеми противоборствующими в России сторонами. По идее Вильсона, воюющие между собой в России политические и военные силы должны были встретиться за столом переговоров и попытаться достичь разумного компромисса с целью скорейшего прекращения гражданской войны. Местом для проведения такой конференции американский президент предложил принадлежащие Турции Принцевы острова в Мраморном море. Содержащее данную инициативу послание было отправлено в Москву — Ленину и Троцкому.

Прочитав это сообщение, Андреев не поверил своим глазам. Перечитав, впал в ярость. Затем бросился к письменному столу. Схватив перо и придвинув к себе чернильницу, он на мгновение задумался и, обмакнув его в чернила, решительно вывел на листе бумаги крупными буквами: «S. O. S.». И, чуть отступя, разъяснил — будущему читателю:

«S. O. S. — сокращённое от “Save Our Souls” (в переводе — “Спасите наши души!”) — условный знак по английскому радиокоду, с которым обращается за помощью гибнущее судно»[8].

* * *

Начал Леонид Андреев с того, что прямо обвинил руководителей стран Антанты, хотя и не называя их по именам, что совершаемое ими по отношению к истерзанной большевиками России есть либо предательство, либо безумие:

«Или они знают, чтó такое большевики, <…> — тогда это простое предательство, отличающееся от других случаев такого же рода лишь своим мировым масштабом. Либо <…> союзники не знают, чтó такое большевики, <…> — и тогда это безумие»[9].

Далее — с присущей ему склонностью к многословию, цветистым эпитетам и многочисленным интонационным выделениям отдельных слов в тексте — Андреев постарался разъяснить непонятливым иностранцам, с кем они пытаются иметь дело. Не смущаясь обилием пафосной риторики, он именовал большевиков «дикарями Европы, восставшими против её культуры, законов и морали»[10]. Декреты за подписью Ленина он называл «тупыми, как мычание пьяного», Троцкого — «кровавым шутом», а захваченную большевиками часть России — территорией, «сплошь превращённой в пепел, огонь, убийство, разрушение, кладбище, темницы и сумасшедшие дома»[11], откуда доносятся лишь вопли и стоны, вой женщин, писк детей, хрипение удушенных да треск непрерывных расстрелов. Руководителей же стран Антанты он обвинял в том, что те или не имеют глаз, чтобы всё это увидеть, или не имеют ушей, чтобы всё это услышать; не знают разницы между правдой и ложью и совсем лишены памяти — не помнят ни о происхождении русского большевизма «из недр германского имперского банка», ни о Брестском мире, ни о том, что поля сражений недавно завершившейся Мировой войны пропитаны русской кровью, пролитой в том числе и за них тоже:

«Имея глаза и уши, имея разум и волю, — надо быть или таким же дикарём, как сами большевики, или человеком, который страдает нравственным помешательством, чтобы остаться равнодушным к бесчеловечной деятельности большевиков и называть её каким-нибудь другим именем, кроме преступления, убийства, лжи и грабежа. Нужно быть самому нечеловечески, скотски или безумно безнравственным, чтобы <…> не вмешиваться [в эти преступления] под тем предлогом, что упомянутые действия некоторой группой людей называются “социализмом” или “коммунизмом”»[12].

И с крайним отчаянием восклицал:

«Страшно сказать: одурелая Европа уже год смотрит во все глаза на этих экзотических зверей, которых кормят нашим телом, — и всё ещё не может сообразить, что такое перед нею: “авангард демократии” — или авангард чертей, выброшенных адом для уничтожения несчастной земли!»[13]

Затем, переходя к конкретным политикам — президенту Соединённых Штатов Америки Вильсону и премьер-министру Великобритании Ллойд-Джорджу, — писатель Андреев прямо обвинял их в том, что они являются или людьми, которым место в сумасшедшем доме, или же лицемерами почище прокуратора Иудеи Понтия Пилата, обрекшего на мученическую гибель Иисуса Христа фразой «Я умываю руки». Одновременно рисуя жуткую картину катастрофы, грозящей странам Европы, если они не осознают угрозы, исходящей от большевизма:

«С силою лесного пожара, раздуваемого ураганом, распространяется кровавый и бессмысленный Бунт, пробирается под землёю, вспыхивает за спиной и по бокам, бросает искры на солому — и не в силах противиться ему ослабевшая Европа, <…> обессиленная пятью годами лишений <…>. Нерешительность и внутренняя двойственность вождей “мировой политики”, <….> всё дальше вовлекает их в смертоносные объятия Бунта, который <…> не нынче-завтра всю Европу (а за нею и Америку) превратит в арену повальной резни и разбоя <…>. Сегодня нет электричества в Берлине, завтра в Лондоне не хватит угля, а пройдут ещё недели, и — кто знает? — быть может, остановятся все дороги, замрут в своих гаванях пароходы с хлебом, и костлявый Голод воцарится над Европой, выметая последние живые остатки правых и виновных...»[14]

После нарисованной столь жуткой апокалиптической картины (в этом равных ему в российской литературе не было) Андреев наконец переходил к главному — к тому, ради чего им был написан этот текст. Уподобляя себя телеграфисту на тонущем в штормовом океане корабле, «что сквозь ночь и тьму шлёт последние призывы: “Скорей на помощь! Мы гибнем! Спасите наши души!”»[15] — он отчаянно взывал:

«Не к правительствам [стран] Согласия <…> обращён мой молитвенный вопль: “Спасите наши души!” Нет, не к ним, нарушителям клятв, а к вам, люди Европы, в благородство которых я верю неизменно, как верил всегда. <…> я, движимый верой в человеческую благость, бросаю в тёмное пространство мою мольбу о гибнущих людях. <…> Кого я зову? Я не знаю. Но разве телеграфист знает, кого он зовёт? <…> Он верит в человека, как и я. Он верит в закон человеческой любви и жизни: нельзя, чтобы один человек не помог другому, когда тот погибает! Не может быть, чтобы человек без борьбы и помощи отдал другого человека морю и смерти! Не может быть, чтобы никто не пришёл на помощь зовущему!»[16]

И далее, постоянно наращивая степень экзальтации и повышая уровень пафоса до максимально возможного предела, литератор Андреев — обращаясь напрямую к каждому отдельно взятому человеку — французу, англичанину, итальянцу, американцу, даже шведу и индусу, — заклинал, призывал и умолял:

«Мой друг, встань и протяни нам руку! <…> здесь гибнут люди, здесь гибнут женщины и дети. <…> приди же и взгляни, как нам тяжело, в каком бесчеловечном рабстве томится наше тело и наш дух. <…> Организуйтесь! Формируйте батальоны и армии! <…> Пусть ваши нерешительные правительства дают оружие и деньги — <…> идите на помощь людям, гибнущим в России!»[17]

Завершил Андреев памфлет призывом к иностранным коллегам по перу — журналистам. Их он умолял не верить лживой большевистской пропаганде, направленной на дезинформацию западных обывателей и политических деятелей:

«Я знаю — сотни миллионов денег брошены [большевиками] на подкуп печати, тысячи станков фабрикуют и выбрасывают ложь, тысячи лжецов кричат, вопят, мутят воду, населяют мир чудовищными фантомами и масками, среди которых теряется живое человеческое лицо. <…> Но я знаю и другое: как есть люди среди двуногих, так есть и люди-журналисты, <…> те, кто пишет не чернилами, а нервами и кровью, и к ним я обращаюсь — к каждому в отдельности! Помоги!»[18]

* * *

Работа над памфлетом «S. O. S.» была завершена 19 февраля 1919 года. Поставив последний восклицательный знак, Андреев отправил текст в Гельсингфорс — в Особый комитет по делам русских в Финляндии, эмигрантскую организацию, с просьбой посодействовать максимально широкому его распространению. Ознакомившись с памфлетом, деятели из Русского комитета сочли его чрезвычайно важным для антибольшевистской пропаганды и пошли на то, чтобы, не считаясь с расходами, немедленно предать текст (16 машинописных страниц!) в Лондон и Париж по телеграфу.

Расходы оказались не напрасными. Не прошло и двух недель, как текст андреевского памфлета был набран, свёрстан и затем издан в виде брошюры — сначала в Лондоне, с предисловием бывшего министра иностранных дел во Временном правительстве России Павла Милюкова, а затем в Париже, с предисловием легендарного журналиста-расследователя Владимира Бурцева[19], известного под кличкой Охотник-на-Провокаторов. Затем «S. O. S.» — полностью, частично или в изложении — был перепечатан во многих газетах уже формирующегося Русского Зарубежья. В течение года после написания памфлет Андреева был также опубликован в переводах на английский, французский, венгерский, нидерландский, чешский и шведский языки.

И — ничего не произошло.

Очень скоро стало ясно, что отдельному англичанину, французу, итальянцу, американцу и шведу, не говоря уже про японца и индуса, — то есть всем тем, кому адресовал свой отчаянный страстный призыв о помощи российский писатель Леонид Андреев, — нет ровно никакого дела до гибнущих в России человеческих душ. Никто из них не собирался формировать отряды и батальоны, требовать от своих «нерешительных» правительств амуницию и оружие и идти спасать Россию, погибающую под гнётом большевиков. Им просто не было до этой России никакого дела. Поскольку у них самих в своих странах после недавно закончившейся Мировой войны проблем было столько, что от них пухла голова и опускались руки.

Вопль отчаяния корабельного телеграфиста Андреева оказался в буквальном смысле голосом вопиющего в пустыне. Ну, или — в ревущем штормовом океане, это уж кому какое сравнение ближе.

* * *

Сложно сказать, рассчитывал ли Леонид Андреев на то, что его исполненный страстного отчаяния вопль принесёт тот результат, на который он надеялся. Если подобные ожидания у него и были, когда он его писал, то пару месяцев спустя они рассеялись, как утренний туман. И с невыразимой горечью сделал запись в своём дневнике, констатируя, что ни в европейском, ни тем более в мировом масштабе его опус не произвёл «ни шума, ни движения, как псу под хвост»[20].

Крайне раздосадованный таким оборотом дела, Андреев пришёл к выводу, что отсутствие реакции англичан, французов и других народов на его страстные призывы было вызвано тем обстоятельством, что он представлял только самого себя, русского писателя Андреева, а не какую-либо весомую политическую силу, и решил стать политическим деятелем. С этой целью он сначала попытался получить пост министра пропаганды в правительстве адмирала Александра Колчака, а потом, не получив ответа на своё письмо из далёкого Омска, попробовал выпросить такую же должность в Северо-Западном белогвардейском правительстве, возникшем в августе в расположенном гораздо ближе от него Ревеле. Когда же и из этой затеи ничего не вышло, писатель Андреев жутко обиделся на брезгующих его персоной единомышленников по общему делу и решил уехать в Америку — чтобы бороться с большевизмом по ту сторону Атлантического океана. А заодно подзаработать немного денег на жизнь, поскольку жить ему и его большой семье в Финляндии было уже просто не на что.

Однако этим планам сбыться было не суждено: 12 сентября 1919 года 48-летний Леонид Андреев внезапно умер от инфаркта.

* * *

В некрологе, опубликованном в выходившей в Ревеле газете «Свободная Россия», только что также ставший «белоэмигрантом» Александр Куприн, обращаясь к бывшему многолетнему другу (омерзительная драка семилетней давности давно ушла в прошлое), с горьким сарказмом писал:

«“Спасите наши души!” С таким трагическим воплем, исполненным отчаяния, горечи и любви, сошёл в могилу Леонид Андреев. Его имя было известно всему миру. Но услышал ли кто-нибудь его предсмертный призыв? Понял ли хотя один человек этот сигнал, обозначавший неминуемую и страшную гибель великой страны?

Пламенное, благородное, мужественное сердце! Да, тебя услышали, тебя поняли… <…> [Но] ты не знал того, что радиосигнал SOS, уловленный приёмником каждого судна, плавающего в море международной политики, имеет для его команды совсем особое, жестокое и эгоистическое значение: “Отойди дальше от гибнущего корабля, чтобы он, погружаясь в пучину, не втянул и тебя в свой водоворот”»[21].

Будущее показало, что купринский злой сарказм был полностью оправдан.

Эпилог

Анна Андреева, вдова писателя, была совершенно убеждена в скорой победе Белой армии и считала дни, остающиеся до освобождения Петрограда и Москвы от большевиков. По этой причине она наотрез отказалась предавать тело умершего мужа земле там, где его прибрала смерть, утверждая, что похороны должны состояться только в России и только со всеми положенными ему по статусу великого писателя скорбными церемониями. По этой причине гроб с трупом Леонида Андреева был установлен в часовне, находившейся по соседству с домом, где он умер. А поскольку надеждам Анны Андреевой сбыться было не суждено, то и простоял он там целых пять лет, и только в сентябре 1924 года, когда андреевская вдова наконец осознала, что большевики пришли всерьёз и надолго, гроб был погребён на кладбище возле посёлка Мецякюля. Безо всяких пышных и скорбных церемоний.

В ходе Зимней войны 1939–1940 годов эта территория была захвачена и затем аннексирована Советским Союзом. Посёлок Мецякюля был переименован в посёлок Молодёжное. На присоединённых территориях началась новая счастливая жизнь. В процессе её насаждения кладбище, на котором покоились останки «белогвардейской сволочи» Леонида Андреева, было сровняно с землёй — чтобы о тех, кто там похоронен, не осталось памяти. Однако, надругавшись над могилами своих врагов, оккупанты не смогли вычеркнуть их имена из истории. Которая, хотя и медленно, но всё же менялась в правильном направлении.

В 1956 году, в эпоху хрущёвской Оттепели, предположительная могила Леонида Андреева была обнаружена и вскрыта, извлечённый из неё прах был перезахоронен на Волковом кладбище в тогдашнем Ленинграде. На этой могиле установлена восьмигранная гранитная стела — безымянный памятник, прежде стоявший на чьей-то чужой могиле на том же поруганном финском кладбище. На стеле выбиты имя — Леонид Николаевич АНДРЕЕВ и годы жизни: 1871–1919. И никаких эпитафий. Лучшей из которых, пожалуй, была бы всемирно известная трёхбуквенная аббревиатура — SOS.

[1] Подмаксимки (или подмаксимовики) — распространённое в 1900–1910-е гг. полуироничное-полупрезрительное наименование беллетристов, вошедших в российскую литературу благодаря покровительству и протежированию Максима Горького (Александр Серафимович, Семён Юшкевич, Иван Вольнов, Виктор Муйжель и прочие «народники»). Леонид Андреев, бесспорно принадлежавший к данной категории в момент своего дебюта в 1902 г., после разрыва в 1908 г. отношений с М. Горьким воспринимал любые намёки на то, что и он также принадлежит к подмаксимкам, крайне болезненно.

[2] Первым среди равных (лат.).

[3] Андреев Л. Veni, creator! // Русская воля (Петроград). 1917. № 219. 15 (28) сентября.

[4] Цит. по: Андреев Л. Перед задачами времени: Политические статьи 1917–1919 годов. Benson, Vermont: Chalidze Publications, 1985. С. 117– 118.

[5] Там же. С. 120–121.

[6] Там же. С. 121–122.

[7] Огромный писательский дом в Ваммельсуу уже полгода как был заложен за долги, и Л. Андреев жил в гораздо более скромном съёмном доме в посёлке по соседству.

[8] Цит. по: Андреев Л. S. O. S. // Андреев Л. Перед задачами времени: Политические статьи 1917–1919 годов. С. 153.

[9] Там же. С. 153, 154.

[10] Там же. С. 154.

[11] Там же. С. 155.

[12] Там же. С. 158.

[13] Там же. С. 159.

[14] Там же. С. 164–165.

[15] Там же. С. 165.

[16] Там же. С. 165, 166.

[17] Там же. С. 171, 174.

[18] Там же. С. 175–176.

[19] См.: Андреев Л. S. O. S.! Спасите!. Изд. 2-е. Предисловие В. Л. Бурцева. Paris: Union, 1919.

[20] Андреев Л. S. O. S.: Дневник (1914–1919); Письма (1917–1919); Статьи и интервью (1919); Воспоминания современников (1918–1919). М.; СПб.: Atheneum – Феникс, 1994. С.171.

[21] Куприн А. Памяти Леонида Андреева. «Спасите наши души!» // Свободная Россия (Ревель). 1919. № 54. 20 ноября.

Павел Матвеев — литературовед, эссеист, публицист, редактор. Сферой его интересов является деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага) и др., в России — только в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами — в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле.