История моей души и история мира. Они переплетены, как жизнь и сон. Они срослись и проросли друг в друга. Как фон, как трагическая подмалёвка, за ними современная жизнь. Обнявшись, слившись, переплетясь, они уносятся в пустоту со страшной скоростью тьмы, за которой лениво, даже не пытаясь её догнать, движется свет.

Георгий Иванов

Поэма в прозе «Распад атома» — одно из самых важных произведений в истории российской литературы XX века. Завершённая в феврале 1937 года и опубликованная в январе следующего, 1938-го, она на долгие годы приобрела статус если не культового сочинения (в ту пору это слово применительно к подразумеваемому явлению ещё не употреблялось), то — знакового, особенного. То есть такого, у которого с момента появления образовался незримый шлейф из всевозможных слухов, сплетен, домыслов, обвинений, подозрений и всего прочего, что для краткости чаще всего именуется одним словом — «инсинуации». Виной тому было не только (точнее — не столько) содержание самого произведения, сколько имя его автора. От которого, как принялись утверждать после выхода этой книги её яростные обличители, они всегда ожидали «чего-нибудь этакого» — и вот, наконец, этот автор их ожидания оправдал. И не просто, а в полной мере — настолько, что, как гласит широко известная русская народная присказка, дальше ехать было уже некуда.

Критическая полемика, слегка взбаламутившая «Русский Париж» (ту ничтожную в количественном выражении его часть, что имела отношение к эмигрантской литературе), едва начавшись, быстро сошла на нет. Количество откликов на эту книгу в периодике Русского Зарубежья, появившихся до начала нацистской оккупации Франции, можно пересчитать на пальцах одной руки — вторая не понадобится. При этом один из них был не столько откликом, сколько выпадом — глумливым и рассчитанным на то, чтобы побольнее укусить, хотя цели своей не достиг.

После Второй мировой войны эта книга была на многие десятилетия забыта, а если где-нибудь и упоминалась, то только как один из пунктов в библиографии Георгия Иванова, хотя и с непременным акцентированием на том, что её появление вызвало скандал, связанный с обвинениями автора в аморализме и порнографии.

Между тем, в отличие от множества иных литературных произведений, написанных и опубликованных в одни годы с «Распадом атома», вскоре навсегда канувших в Лету, эта небольшая книжечка сумела переждать долгие годы забвения — с тем, чтобы, десятилетия спустя вынырнув из её неслышно текущих вод, с новой силой засиять бриллиантом чистой воды.

* * *

Сведений о том, как проходила работа над этим сочинением, почти нет. Неизвестно ни то, как возник у Георгия Иванова замысел «Распада атома», ни когда он начал его осуществлять. Известна только авторская датировка — день, когда в манускрипте была поставлена последняя точка. Это произошло 24 февраля 1937 года. О том же, как проходил творческий процесс, не известно почти ничего.

От момента завершения рукописи до дня выхода из типографии тиража книги прошло примерно десять месяцев. Столь долгий срок потребовался Георгию Иванову на то, чтобы найти для «Распада атома» издателя, который не побоится иметь с ним дело. Таковым оказался Михаил Каплан, владелец книжного магазина «Дом книги», располагавшегося в доме № 9 на улице Эперон в VI округе Парижа. Основное место в бизнесе Каплана занимала книготорговля, издательская деятельность была на втором месте — этим он занимался скорее именно как энтузиаст, чем как профессиональный издатель.

В соответствии с подписанным между автором и издателем договором Георгий Иванов, не получая от издателя гонорара, сохранял за собой авторский копирайт, а Каплан брал на себя обязанность выпустить тираж книги и осуществлять его реализацию — через собственный книжный магазин и любыми иными имеющимися у него способами.

Книга вышла в первых числах января 1938 года.

Когда именно это произошло — точно неизвестно. Но хорошо известен день, когда эта книга стала событием — и в текущем потоке литературы Русского Зарубежья, и в истории российской литературы XX века. Это произошло в субботу, 28 января 1938 года.

В вышедшем утром этого дня свежем номере еженедельной газеты «Возрождение» была опубликована первая рецензия, а состоявшееся тем же вечером очередное заседание литературного сообщества «Зелёная лампа» было целиком посвящено выходу этой книги.

* * *

Рецензия в «Возрождении», написанная Владиславом Ходасевичем, была корректной по форме и разгромной по содержанию.

Первым делом, упомянув о том, что появление книги Георгия Иванова произошло на фоне распространения слухов, будто «кем-то решено и поставлено подвергнуть её смертной казни молчанием — за непристойность и неэстетичность»[1], рецензент решительно отмёл обвинения «Распада атома» в порнографии:

«<…> было бы явной несправедливостью обвинять в порнографии книгу Иванова, <…> далёкую от тех специфических заданий, которые ставит себе всякий порнограф».

После чего высказал собственное отношение к данной коллизии:

«Не отрицаю, что порой хочется заподозрить автора в суетном желании задеть “буржуазный” слух, но даже если и есть у него такое желание — до порнографии отсюда ещё очень далеко. Однако мне кажется, что и намерения эпатировать у нашего автора не было: судя по многим признакам, обнажённо-физиологические мотивы составляют очень строго продуманную и взвешенную часть того запаса образов, которым он оперирует».

Покончив с «порнографией», рецензент перешёл к собственно содержанию ивановского опуса. И уж тут-то позволил себе, выражаясь современным литературным русским языком, оттянуться по полной программе. Первым делом он заявил, что «внешнее содержание» «Распада атома» определяется «содержимым опрокинутого ящика для отбросов». Вслед за чем не отказал себе в удовольствии развить эту яркую метафору. Соглашаясь с тем, что «все эти сами по себе некрасивые предметы подобраны, скомпонованы и изображены с отличнейшим живописным умением», Ходасевич обосновывал кажущееся противоречие между этими утверждениями:

«Свои неизящные образы Георгий Иванов умеет располагать так изящно, до такой степени по всем правилам самой благонамеренной и общепринятой эстетики, что <…> все эти окурки, окровавленные ватки и дохлые крысы выходят у него как-то слишком ловко, прилизанно и, в конечном счёте, почти красовито».

Упреждая возможные обвинения в том, что, используя столь взаимоисключающие эстетические характеристики, как «содержимое опрокинутого мусорного ящика» и «прилизанно» и «красовито», он сам себе противоречит ради пресловутого красного словца, Ходасевич писал:

«Эстетическое качество художественного произведения определяется не содержанием образов, а их взаимоотношением и взаиморасположением, так же как мастерством автора. <…> Поэтому видеть в “Распаде атома” какой-то эстетический катаклизм было бы до последней степени ошибочно и наивно».

Это же стремление — к «эстетическому катаклизму» — по мнению Ходасевича, вероятно, преследовал и сам Георгий Иванов. Однако рецензент посчитал, что данной цели ему достичь не удалось, поскольку автор «Распада атома» «не сумел избавиться от той непреодолимой красивости, которая столь характерна для его творчества и которая составляет как самую сильную, так и самую слабую сторону его поэзии».

Что касается безымянного персонажа, — или, как было принято в ту пору говорить, «лирического героя» — «Распада атома», то Ходасевич, разумеется, прекрасно понимал, что персонаж этот является alter ego автора книги. Однако, переходя к анализу его личности и поступков внутри текста, от подобного утверждения воздержался и ни разу с самим Ивановым его не сравнил. Смешивать авторов и их персонажей в российской критике всегда считалось неэтичным — в отличие от критики советской, которая, выполняя роль пособника идеологической цензуры, только тем и занималась.

Персонаж этот Ходасевичу не понравился — и не просто, а до чрезвычайности. Рецензента в нём раздражало всё — и то, что, потерпев неудачу в любви, тот окрысился на мироздание; и то, что он исповедует пошлую, откровенно мещанскую идеологию, утверждая, что хочет от жизни «только самых простых вещей»; и то, что перед тем, как пустить себе пулю в лоб, решает «испакостить мир в глазах остающихся». (Такое поведение Ходасевич остроумно сравнил с поведением хама-квартиросъёмщика, который перед тем как съехать с квартиры, откуда его выставляют за неуплату, начинает пачкать обои и бить стёкла.) Из всего этого рецензент делал следующий вывод:

«По замыслу автора, <…> история героя заключается в том, что глаза его вдруг раскрываются на бесчисленные проявления “мирового уродства”, отменяющего все духовные ценности и делающего жизнь невозможной. <…> Главное уродство, <однако же,> оказывается заложено не в мире, а в самом герое. <И> он напрасно обольщается мыслью, что “на него весь свет похож”».

Более же всего возмутило Ходасевича в ивановском персонаже то, что тот, глумясь над искусством, коего «лишён возможности понимать», поскольку до него просто «не дорос», «с радостью констатирует, что шум воды в уличном писсуаре, по существу, не отличается от шума пушкинской Арагвы»; сам же при этом пушкинское стихотворение об Арагве цитирует несколько раз — и всегда с ошибкой: «На холмы Грузии легла ночная мгла…» Это происходит по той причине, что искусство для ивановского персонажа — не более чем культурная надстройка, «отпадающая тотчас, как только задеты его действительные, нутряные интересы». Ну а коли так, то с какой же стати следует сопереживать его драматическим душевным терзаниям, сочувствовать его озлобленности на всепроникающее «мировое уродство» и сопереживать разочарованиям «возвышенного порядка», ежели у него и «уши заложены», и «поэзия ему была и есть глубоко, органически чужда», да и сам он человек «не только не творческий, но и не сотворческий». Мало того — ещё имеет наглость заявлять, что существуют, видите ли, люди, «способные до сих пор плакать над судьбой Анны Карениной», но не понимающие, что сами «стоят на исчезающей вместе с ними почве» …

В завершение, возвращаясь от ненавистного ему мизантропа-персонажа к породившему его мизантропу-автору, рецензент с притворной озабоченностью высказал возникшие у него опасения:

«И вот тут становится жутковато: как бы не взяли в Москве да не перепечатали бы всю книжечку полностью, как она есть, — с небольшим предисловием на тему о том, как распадается и гниёт эмиграция от тоски по “красивой жизни” и по нетрудовому доходу и как эту тоску прикрывает она возвышенным разочарованием в духовных ценностях».

После чего, — предупредив Иванова о том, что ежели этакое всё же случится, то виноват в этом будет именно он, поскольку «своего очень мелкого героя попытался выдвинуть в выразители очень больших тем», — призвал своих читателей (читай: нравственно здоровые силы российской эмиграции) решительно отмежеваться от идеологии и психологии «распадающегося атома».

* * *

В отличие от жёлчного Владислава Ходасевича, с Георгием Ивановым длительное время открыто враждовавшего, та часть литературной публики «Русского Парижа», которая принадлежала к одному с ним идейному и эстетическому лагерю, восприняла выход «Распада атома» с нескрываемым восторгом. Эта публика группировалась вокруг квартиры, в которой проживали супруги Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус и их секретарь Владимир Злобин, исполнявший также некоторые иные функции. Всё вместе это называлось — литературное объединение «Зелёная лампа». Собиравшиеся по субботам его участники проводили время в оживлённых дискуссиях на литературные темы, обсуждали новинки эмигрантского книгоиздания и сплетничали о том, что поделывают их коллеги-конкуренты из враждебных лагерей.

Очередное заседание «Зелёной лампы», состоявшееся вечером 28 января 1938 года, было посвящено обсуждению новой книги Георгия Иванова. Собрался почти весь тогдашний эмигрантский бомонд: супруги Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Георгий Адамович, Юрий Терапиано, Юрий Мандельштам, Владимир Варшавский, Владимир Злобин и другие. Сам Георгий Иванов занимал председательское кресло, предоставляя слово всем желающим высказаться и сосредоточенно внимая выступавшим.

Заседание началось с выступления Зинаиды Гиппиус. Получасовой доклад, ею прочитанный, по форме напоминал литературоведческий анализ «Распада атома», однако по содержанию являлся неприкрытым панегириком по адресу Иванова — и по этой причине вряд ли мог так уж тому понравиться. Были у этого доклада и существенные изъяны. Во-первых, он был перенасыщен цитатами из обсуждаемого сочинения (они составляли почти 20% его объёма), а это всегда свидетельствует о неуверенности критика в способности внятно обосновать высказываемое мнение. Во-вторых, то, что произносила Гиппиус, более напоминало не критический анализ литературного произведения как таковой, а являлось выражением её персонального субъективного отношения к тому, что, помимо изложенного в тексте, хотел ещё сказать его автор, но по какой-то причине этого не сделал.

Доведя до сведения присутствующих свою оценку разбираемого сочинения — «стройная история, превосходным языком написанная»[2], — Гиппиус сообщила, что книга Иванова «не хочет быть литературой», поскольку по своей внутренней значительности «выливается за пределы литературы» — не давая никакого объяснения этому очевидному парадоксу. При этом докладчица утверждала, что во многих местах «Распада» есть «перегибы, бесполезные для содержания, вредные художественно», и что автором «не соблюдена мера», — однако никаких примеров таковых «перегибов» не привела. По-видимому, это надлежало понимать как вынужденную необходимость пожурить автора — совсем чуть-чуть, исключительно для проформы и соблюдения хотя бы видимости баланса между неумеренными дифирамбами и застенчивыми поисками пресловутой соломинки в чужом глазу.

В завершение, сказав, что лично она не удивится, если сегодня книга Иванова окажется «голосом вопиющего в пустыне», Гиппиус заявила:

«Да это, в конце концов, не так и важно. Важно, что она есть, написана. И <…> завтрашний живой человек скажет: не все книги, написанные в эмиграции, обратились в прах, вот — одна, замечательная, она остаётся и останется».

Выступление поэта Владимира Злобина было гораздо более внятным и содержало гораздо меньше экзальтации. Рассуждая о месте, которое предстоит занять «Распаду атома» в российской литературе, и о том, как может сложиться судьба этой книги, Злобин высказал следующее опасение:

«Книга Георгия Иванова очень современна, и для нас, людей тридцатых годов нашего века, бесконечно важна. Но я боюсь, что с ней произойдёт то же, что с большинством в эмиграции рождённых книг. О ней немного поговорят, а затем она, даже не вызвав скандала, провалится в пустоту, куда неизменно проваливается всё, что так или иначе связано с Россией»[3].

Причину для предсказания «Распаду атома» столь незавидной судьбы Злобин видел не в том, что книга Иванова содержит неприличия, на которые тот не поскупился (поскольку, как утверждал Злобин, «каждый, кто гуляет по Парижу, может <…> наблюдать сцены вроде тех, что изображает в своей книге Георгий Иванов», и этими сценами «сейчас не смутишь никого»). И не в том, что Иванов пытается посягнуть на сокровенные мечты неизвестных ему людей, норовит влезть к ним в души и высветить в их дальних закоулках самые глубоко запрятанные, самые тайные и, вероятно, совершенно омерзительные стремления и мечты. И даже не в том, что, по логике Георгия Иванова, оказавшийся во власти «всепроникающего мирового уродства» мир обречён на гибель «не только от злодеев, но и от праведников». Главное прегрешение автора «Распада атома» состоит в том, что Георгий Иванов «пытается соединить человека, Бога и пол». А, по мнению Злобина, уже одного намёка на возможность такого соединения достаточно, чтобы многим читателям «Распада атома» стало не по себе. В качестве обоснования справедливости данного утверждения Злобин привёл следующие соображения:

«“Мировое уродство”, которое Георгия Иванова, как некий дурной запах, преследует повсюду, держится на разделении человека, Бога и пола. Безличный, человека унижающий пол; окаменевшая в своём бесполом совершенстве личность и — анонимный абсолют, похожий скорее на Дьявола, чем на Бога, — три формы этого уродства, мир человеческий искажающего, как отражение в кривом зеркале. Но если бы удалось наконец человека, Бога и пол соединить так, чтобы и человек был цел и пол — свят, “мировое уродство” пошатнулось бы в своём основании. Вот почему вызывает книга Георгия Иванова у “детей века сего” такой ужас и отвращение».

К этим словам можно относиться как угодно — в том числе и сугубо иронически. Что, несомненно, должно было иметь место со стороны некоторых участников «Зелёной лампы», далёких от погружения в метафизические дебри и воспринимавших Злобина не в качестве религиозного мыслителя с мистическим уклоном, каковым тот никогда не был, но в качестве секретаря и управдома супругов Мережковских, которым тот как раз был. Однако каждый разумеет в прочитанном, видит в увиденном и слышит в услышанном — именно то, что ему в нём хочется видеть, слышать и разуметь[4].

* * *

Рецензия Владислава Ходасевича оказалась в «столице» Русского Зарубежья не только первой, но и единственной. Ни одно из прочих регулярно выходящих в Париже эмигрантских изданий — ни ежедневная газета «Последние новости», ни журналы «Современные записки» и «Русские записки» — на «Распад атома» не отозвались.

В то же время по «Русскому Парижу» поползли слухи о том, что против «Распада атома» образован настоящий заговор молчания. Сплетники утверждали, будто инициатором его явилась некая Татьяна Манухина, которая ещё до того как книга вышла из типографии, отправила в редакцию газеты «Последние новости» письмо, адресованное главному редактору — Павлу Милюкову, с призывом обойти похабную книгу Георгия Иванова молчанием. И что письмо это (подписанное Манухиной не собственным именем, а псевдонимом — Русская Мать) произвело на Милюкова сильное впечатление, следствием чего стал запрет, наложенный на публикацию в принадлежащих ему изданиях какой бы то ни было информации о ивановской поэме в прозе — не только рецензий, но и вообще любого её упоминания.

Татьяна Манухина в «Русском Париже» была известна хорошо. Знали её, правда, в основном не как писательницу-графоманку и мемуаристку, публикующуюся под мужским псевдонимом — Т. Таманин, а как супругу врача Ивана Манухина, имевшего обширную практику. Сама Манухина считала себя культурно-общественной деятельницей и ревнительницей чистоты эмигрантской нравственности — прежде всего в деле борьбы за сохранение православных устоев в семье и воспитании детей. По-видимому, данная роль и подвигла её на то, чтобы, назвавшись Русской Матерью, направить в редакцию «Последних новостей» подмётное письмо, став тем самым инициатором создания в эмигрантской прессе заговора молчания вокруг книги Георгия Иванова.

* * *

На исходе лета 1938 года до Парижа дошёл отклик о новой книге Георгия Иванова и из «провинциальной глухомани» Русского Зарубежья.

В издававшейся в Варшаве эмигрантской газетке «Меч» была опубликована рецензия на «Распад атома», написанная литературоведом Альфредом Бемом, проживавшим в Чехословакии, в Праге.

Анализируя рецензируемую книгу, Альфред Бем оказался в своих суждениях далёк от оригинальности. Сначала, снисходительно похлопав автора «Распада атома» по плечу («За последние годы мы привыкли ко всяким откровенностям в литературе, и этим нас удивить трудно»[5]), рецензент приступил к выяснению места, из которого растут уши ивановской поэмы в прозе.

Местом этим, как и следовало ожидать, оказалось одно из сочинений его главного авторитета в литературе — Фёдора Достоевского. Альфред Бем утверждал, что «Распад атома» напоминает ему «Записки из подполья» — прежде всего тем, что, по его мнению, в ивановском сочинении присутствует то же стремление «сказать последнее, договорить до конца то, что таится в самой глубине подсознания». Однако на этом их сходство и кончается, поскольку «за героем “Записок” всё время чувствуется ещё и автор, для которого “распад” личности его героя не материал для эстетизиующего наблюдения», как у Иванова, а «подлинная трагедия». Кроме того, Достоевский, подошедший в «Записках» «к грани того, что допустимо в искусстве», неизменно «сохраняет расстояние между собою и своим героем, заражая читателя тоской по утраченному единству личности», тогда как Иванов поступает ровно наоборот — не смешивая себя с персонажем формально, делает это фактически, тем самым навязывая читателю и собственную беспредельную мизантропию, и болезненное влечение к самым мерзким порокам:

«Необычайно гладко и изысканно-литературно повествует его герой о предельных падениях человеческой души — о извращениях, вызывающих при одном чтении чувство тошноты. И вот это сочетание литературной приглаженности с “подпольщиной” оставляет от книги Георгия Иванова самое тягостное впечатление».

Признавая, что Георгий Иванов тщательно соблюдет дистанцию между его персонажем и им самим как автором, Альфред Бем делал вполне, на его взгляд, закономерный вывод — тем это хуже для Иванова:

«Он пишет со стороны; его герой живёт самостоятельной жизнью, и его с автором не спутаешь. Но дистанция между героем и автором всё же подозрительного характера»[6].

Тем не менее в завершение своего сердитого опуса моралист Бем был вынужден признать:

«Книга Г. Иванова — литературный факт, с которым нельзя не считаться, тем более что он совсем не случаен. Он только ярче выявляет то, что намечено и подготовлено другими и что не только не осуждается, но, наоборот, всячески поощряется на страницах той печати, которая теперь брезгливо отворачивается от книги Г. Иванова».

Отзыв Бема был хотя и недоброжелателен по содержанию, но вполне корректен по форме. Но то, что последовало после, было уже и вовсе непристойным — как по форме, так и по содержанию. А также — как это ни кажется парадоксальным на первый взгляд — по отсутствию и того и другого.

* * *

Последний, пятый отклик на «Распад атома» принадлежал литератору Владимиру Сирину (Набокову). В вышедшем в апреле 1940 года, накануне вторжения во Францию немецких войск, 70-м номере «Современных записок» этот деятель поместил издевательскую заметку[7], по форме похожую на рецензию, про альманах «Литературный смотр». В ней он сравнил редакторшу сборника Зинаиду Гиппиус с курицей, а его участников — с выводком цыплят. Которых та привела «в небольшой городской сквер», где и оставила «на произвол судьбы среди пыли, добрых скамеек, маленьких злых стульев и слишком мало употребляемых ресептаклей для бананных кож и вчерашних газет». Тем самым автор «Приглашения на казнь» более чем прозрачно намекал на то, что место «Литературному смотру» — в ресептакле. То бишь в урне для мусора[8].

Однако этого Сирину оказалось мало. В его писанине присутствовало также и откровенное хамство — по адресу литератора, никакого отношения к данному изданию не имевшего. Человеком этим был Георгий Иванов.

Ничего удивительного в этом не было. Сирин не был бы самим собой, если бы смог удержаться от того, чтобы не пнуть ненавистного ему Иванова. Обнаружив в рецензируемом сборнике статью ивановского приятеля Владимира Злобина, в которой тот всячески превозносил «Распад атома», Сирин тут же набросился на восхвалителя — метя, разумеется, не в него, а в автора поэмы в прозе:

«Автор статьи договаривается до бездн, стараясь установить, почему эта книжица (“Распад атома”. — П. М.) была так скоро забыта. Ему не приходит в голову, что, может быть, так случилось потому, что эта брошюрка с её любительским исканием Бога и банальным описанием писсуаров (могущим смутить только самых неопытных читателей) просто очень плоха».

Вслед за чем, назвав Иванова — для контраста — «незаурядным поэтом», Сирин снисходительно утверждал, что тому «никогда, никогда не следовало бы баловаться прозой».

Разумеется, звонкая оплеуха возникла не на пустом месте. Это был ответный удар — за «кухаркина сына», «пошляка» и «смерда». И за кинематографического «графа-самозванца», благодаря безукоризненному внешнему виду и манерам норовящему втереться — на экране — в высшее общество, чтобы стать своим среди чужих. Всеми этими — и ещё несколькими им подобными — эпитетами Иванов наградил Сирина в получившей широчайшую известность хулительной рецензии на его сочинения (первые три романа и книгу рассказов), опубликованной в 1930 году в 1-м номере альманаха «Числа»[9]. Поводом к столь агрессивному наезду стало хамское — по мнению Иванова — поведение Сирина, посмевшего опубликовать в берлинской газете «Руль» поносную рецензию на книгу его жены — Ирины Одоевцевой. Которую та послала Сирину, руководствуясь — опять же по мнению Иванова — самыми искренними чувствами и сопроводив дарственной надписью. Получатель же вместо того чтобы ограничиться ответным благодарственным письмом и выбросить не понравившуюся ему книгу в ресептакль, не придумал ничего более удачного, как облить её помоями в газете[10]. Таких вещей Георгий Иванов не прощал — никому и никогда. И приложил Сирина так, что тот не смог забыть об этом до конца жизни.

* * *

Снова о «Распаде атома» было упомянуто — мельком и в весьма оскорбительном для его автора контексте — через пять лет после завершения Второй мировой войны.

В 1950 году ивановскую поэму в прозе пнул литературовед Иван Тхоржевский. В переизданном тогда в Париже толстенном фолианте, озаглавленном «История русской литературы», Тхоржевский обозвал «Распад атома» «срамной книгой», являющейся продуктом «внутреннего гнилостного душевного распада» её автора[11]. Рядом с этим издевательским определением по адресу Георгия Иванова было высказано ещё несколько столь же оскорбительных, сколь и вздорных попрёков — например, в том, что того «интересуют в книге жизни не её смысл и содержание, а только “виньетки”», и что основными составляющими ивановской поэзии являются «цинизм, заносчивость и полная внутренняя разлаженность»[12].

Злобные инвективы Тхоржевского имели под собой только одну основу — личной неприязни к Иванову, с которым он поругался в тот момент, когда недолгое время в 1949 году пребывал в должности редактора журнала «Возрождение», с которым Иванов сотрудничал по приглашению его издателя — Абрама Гукасова.

* * *

В середине 1950-х годов «Распад атома» был упомянут в двух литературоведческих эссе, посвящённых творчеству Георгия Иванова. Их авторами были представители двух волн российской эмиграции: Роман Гуль — первой и Владимир Марков — второй[13].

Роман Гуль, в течение последних пяти лет жизни Георгия Иванова бывший его почти единственным публикатором, написал откровенный панегирик, всячески превознося Иванова — например, называя «первым поэтом, “князем” поэзии Русского Зарубежья»[14]. Касаясь «Распада атома», он назвал это сочинение «рискованным манифестом на тему умирания современного искусства». Признавая, что в этой книге есть «прекрасные страницы, написанные с той искренностью сердца, которая всегда сопутствует большой одарённости», Гуль, однако же, попрекал Иванова тем, что тот «в стремлении к эпатажу <…> уснастил свою книгу нарочитой и грубой порнографией», соперничая-де в этом с американским писателем Генри Миллером. И утверждал:

«Но эпатаж не удался. Вымученная и никчёмная порнография, как бумеранг, ударила по автору, убивая то интересное, что в книге есть».

Именно по этой причине, как считал Гуль, «Распад атома» и стал в 1938 году жертвой заговора молчания. При этом мнение Владислава Ходасевича — об отсутствии в ивановском сочинении порнографии — Гуль игнорировал. Равно как и мнение автора, который наличия порнографии в своей поэме в прозе также никогда не признавал.

Трактовка Гулем «Распада атома» Иванову не понравилась. Рассыпаясь в благодарностях за опубликованный панегирик, он писал Гулю:

«Совсем не значит, что я совсем с Вами согласен. В части, касающейся “Атома”, готов возражать слово за слово»[15].

Однако устраивать «эпистолярные разборки» со своим единственным издателем не стал, явно опасаясь утратить его благоволение.

Литературовед Владимир Марков в эссе «О поэзии Георгия Иванова» утверждал, что «проза “Распада атома” местами очень хороша» и что «отвратительные образы этой книги — символы и, как таковые, не передают всех качеств изображаемых вещей», но в то же время «явственно образуют музыкальный узор из мотивов»[16]. Хулителям же ивановского опуса, по мнению Маркова, следовало бы не забывать, что «восприятие слов и образов в литературном произведении иное, чем жизненных явлений, обозначаемых этими словами»[17]. Правда, литературовед тут же без тени иронии заявлял, что в «Распаде атома» Георгий Иванов «опередил и превзошёл “самого” Генри Миллера»[18] — что, как явствовало из контекста данного высказывания, Марков ставил Иванову в явную заслугу.

Георгий Иванов, Маркову явно благоволивший, с этим утверждением заокеанского друга согласиться, само собой, не мог никак. Слова Маркова вызвали у него реакцию вполне предсказуемую. Делясь впечатлениями от прочтения манускрипта его эссе[19], Иванов раздражённо сообщал:

«“Атом” мне очень дорог. Никакого Миллера я и не нюхал, когда его писал, — Миллер у нас появился в 1939 г., а “Атом” (указано на посл<едней> странице) написан в 1937 г. Я считаю его поэмой и содержание его религиозным. И отнюдь не все отнеслись к нему с отвращением, как кажется Вам издалека»[20].

После чего ссылался на ту же Зинаиду Гиппиус и неких «других»[21] (под которыми явно подразумевал Владимира Злобина и тех из своих знакомых по предвоенному «Русскому Парижу», кто высказывал ему комплименты за «Распад» в приватном порядке).

Насчёт того, когда именно в Париже появился Генри Миллер, Иванов, разумеется, или напутал, или просто за давностью лет запамятовал[22]; что же касается того, когда о нём стали говорить и писать в «Русском Париже», то это случилось и того позже — уже после Второй мировой войны. Однако не в этом суть. Суть — в том, что Марков, приводя такую аналогию, или действительно не понимал того, что представляет собой ивановская поэма, или же не мог, даже если и хотел, этого осознать.

Об ошибочности ассоциации Иванова с Миллером Маркову писала тогда же и Ирина Одоевцева:

«О Henry Miller’e мы узнали только после войны, и поэтому “Распад атома” произвёл эффект ещё сильнее атомной бомбы среди наших благонамеренных читателей»[23].

В самом деле, сравнивать Георгия Иванова с Генри Миллером — всё равно, что сравнивать холодное — с кислым, а горячее — с чистым. Однако Марков, по-видимому, проявил упорство, и в опубликованном тексте его эссе этот пассаж остался[24].

* * *

Крайне тенденциозная «История русской литературы» Ивана Тхоржевского недолго пребывала в статусе безальтернативной. В мае 1956 года агонизирующее уже от отсутствия финансирования нью-йоркское Издательство имени Чехова выпустило монографию литературоведа Глеба Струве «Русская литература в изгнании. Опыт исторического обзора зарубежной литературы» — первую попытку систематического описания того, что происходило с российской литературой после её вынужденного разделения в начале 1920-х годов на подсоветскую и эмигрантскую.

Не обладая полемическим задором покойного коллеги и навешивая на не нравящихся ему лично литераторов обидные ярлыки, Струве попытался систематизировать историю литературного процесса в Русском Зарубежье и разложить его по полочкам — разумеется, исходя их собственных субъективных представлений и так, как это представлялось правильным ему самому.

Из книги Струве Иванов мог узнать про себя, что он является поэтом, в молодости «поклонявшимся акмеистическим богам» и «гонявшимся за внешними эффектами», а в зрелом возрасте превратившимся в певца «безнадёжности, обречённости, смерти»[25]. «Всё это, — разъяснял литературовед Струве, — этапы на пути к тотальному нигилизму, к поэзии, отрицающей самое себя». Что же касается стихов Георгия Иванова последних лет, то в них, по утверждению Струве, «рядом с пронзительной, какой-то всё более безнадёжной и “ядовитой” музыкой» появилась «новая нота: циничная, грубая, издевательская — какой-то “юмор висельника”». И — закономерный вывод: всё творчество Георгия Иванова представляет собой только цинизм и издёвку, «тщательный анализ содержимого мусорного ведра».

Последний пассаж являлся прямой отсылкой к «Распаду атома», чего Струве и не думал скрывать. Не отказал он себе и в удовольствии поглумиться над самой ивановской поэмой в прозе.

Для того чтобы пересказать содержание этого сочинения и дать ему классификацию, патентованному литературоведу хватило трёх фраз:

«Книга эта не подходит ни под один принятый беллетристический жанр. Она написана от имени фиктивного героя, но действия в ней никакого нет. Размышления о конце искусства и конце эпохи вообще перемежаются с отдельными эпизодами и подчёркнуто натуралистическими описаниями (например, содержимого уличного мусорного ящика в Париже)».

Сообщив, что в эмиграции бытовало мнение, будто против «Распада атома» был создан заговор молчания, и вспомнив интригу с подмётным письмом Русской Матери, — Струве признавал, что книга Георгия Иванова действительно не была удостоена отзывом ни в «Современных записках», ни в «Русских записках», ни в «Последних новостях»[26]. Однако вместо того, чтобы попытаться дать этому обстоятельству хоть сколько-нибудь правдоподобно выглядящее объяснение, почтенный литературовед сосредоточился на обличении тех, кто высказался в поддержку ивановской поэмы в прозе. В этой связи, упомянув о посвящённом обсуждению «Распада атома» заседании «Зелёной лампы» и о публикации «в одном сборнике, который редактировали З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковский» эссе Владимира Злобина (которое он пренебрежительно назвал «статейкой»), Струве иронизировал по адресу ивановского апологета:

«Злобин возмущался бойкотом книги Иванова и называл её “очень современной и для нас, людей тридцатых годов нашего века, бесконечно важной”. <…> Злобин говорил о его (“Распада атома”. — П. М.) “несомненном религиозно-общественном значении”. Это значение он видел в попытке Иванова “соединить человека, Бога и пол”. <…> В чём усмотрел эту попытку Иванова Злобин, остаётся загадкой. Есть, правда, в книге некрофильский эпизод (отвратный, но в каком-то смысле даже центральный, — к нему “я” Иванова возвращается) с совокуплением этого “я” с мёртвой девочкой; есть рассуждения о парижских девицах лёгкого поведения с некоторыми иллюстрациями, но при чём тут соединение пола с Богом и человеком — ума не приложить».

Тем самым Глеб Струве — в отличие от большинства иных рецензентов «Распада атома» — полностью отождествил образ персонажа с личностью его автора, одновременно приписав Георгию Иванову некрофильские наклонности и тягу к общению с уличными проститутками.

Впрочем, одними только домыслами и передёргиваниями по адресу Иванова Струве не ограничился. Не смог он удержаться и от того, чтобы не пнуть ненавистного ему ивановского издателя — Романа Гуля.

Выдрав из его эссе «Георгий Иванов» пару фраз — характеристику «Распада атома» как «рискованного манифеста на тему умирания современного искусства»[27] и утверждение о том, что «в стремлении к эпатажу Иванов уснастил свою книгу нарочитой и грубой порнографией», — Струве тут же перешёл к приснопамятному пасквилю Владимира Сирина (Набокова) из предсмертного номера «Современных записок». С явным удовольствием приведя обширную из него цитату — про то, что «брошюрка» Иванова «очень, очень плоха», — литературовед полностью солидаризировался с этими инвективами шестнадцатилетней давности, утверждая: « <…> надо признать, что В. В. Набоков был прав».

Однако и этого почтенному литературоведу показалось мало. В самом конце Струве снисходительно заметил, что «всё же некоторого внимания книжка Иванова заслуживает — и как симптом, и как комментарий к Иванову-поэту». Что же касается высказанных в «Распаде атома» Ивановым соображений о кризисе и умирании современного искусства, то они, по мнению Струве, «не новы и не особенно интересны», однако весьма симптоматичны, ибо «являются крайним выражением <…> ивановского нигилизма».

Нетрудно представить — с какими чувствами знакомился Иванов с этой галиматьёй. Однако отвечать Струве печатно он не стал. То ли по причине того, что его физическое состояние этого не позволило, то ли оттого, что решил не снисходить — принимая во внимание, что не пристало российском дворянину реагировать на наскоки какого-то «рыжего мерзавца», пусть даже и сынка того самого Струве, который был министром иностранных дел у Врангеля[28].

* * *

После смерти Георгия Иванова, последовавшей 26 августа 1958 года во Франции, в городке Йер-ле-Пальме близ Тулона, его книги не переиздавались семнадцать лет. А когда этот процесс всё же начался, зарубежные издатели главное внимание уделяли его стихам — игнорируя ивановскую беллетристику. Однако во второй половине 1980-х стала переиздаваться и его проза[29].

«Распаду атома» пришлось дожидаться переиздания ровно полвека. До этого поэма в прозе, если где-либо печатно и упоминалась, то, как правило, в намеренно уничижительном и издевательском контексте. Так произошло в конспирологическом романе «Князь мира сего» литератора-антисемита Григория Климова (урожд. Игоря Калмыкова), где один из персонажей называет «Распад атома» книгой, «граничащей с порнографией», в которой «пишется про растление малолетних и труположество»[30]. В то же время в изредка появляющихся в периодике Русского Зарубежья воспоминаниях о Георгии Иванове знавшие его лично воспоминатели писали о чём угодно — но также не касались «Распада атома» ни единым словом[31].

Заговор молчания продолжался. Причём по обе стороны «железного занавеса».

На родине Георгия Иванова его книги были запрещены к изданию и обращению вплоть до 1989 года. После снятия запрета начались их переиздания. «Распад атома» пришёл к российскому читателю только в начале 1990-х годов.

* * *

В 2018 году «Распаду атома» исполнилось восемьдесят лет.

За годы, прошедшие после его первой публикации, как-то незаметно выяснилось, что крошечная по объёму книжечка оказалась принадлежащей к числу тех, о которых принято говорить словами Афанасия Фета:

Вот эта книжка небольшая,

Томов премногих тяжелей[32].

Отсюда, разумеется, никоим образом не следует, что все прочие беллетристические сочинения Георгия Иванова — будь то мемуарные эссе «Петербургские зимы» и «Китайские тени», незавершённый роман «Третий Рим» или «Книга о последнем царствовании» — утратили свою актуальность и читательского внимания не заслуживают. Отнюдь нет. Творчество Георгия Иванова устроено таким образом, что чем больше проходит времени, тем интереснее становится знакомство с этим удивительным литератором для новых поколений читателей. Которые у него не переводятся — вне зависимости от того, какое тысячелетие стоит на российском дворе и в какую сторону мчится русская птица-тройка с сидящими в ней любезным прохиндеем Чичиковым, малахольным прожектёром Маниловым, кипучим энтузиастом Ноздрёвым и прочими свиными и кувшинными рылами, олицетворяющими собой российский народ. Каждый его представитель может найти в этой книге что-то своё, одного лишь его касающееся и одному только ему понятное. Хотя и не всегда правильно понимаемое.

Владимир Сирин, он же Набоков, в том своём пасквиле, похожем на рецензию, утверждал, что содержание «Распада атома» исчерпывается «любительским исканием Бога» и «банальным описанием писсуаров»[33].

Судя по этим словам, литератор-сноб просто не понял, что «Распад атома» — книга не о парижских писсуарах и не о некрофильских эротических фантазиях, одолевающих её автора. Который, сидя за столиком в кафе, разглядывает уличных проституток, представляя, как те подмываются перед совокуплением, не снимая чулок. Не говоря уже о том, что в этой книге нет никакого любительского искания Бога — рассуждения о Боге там ровно такие же, как и у всякого типичного агностика или банального скептика, не желающего безоговорочно принимать на веру то, что ему не дано увидеть глазами и потрогать руками.

В действительности «Распад атома» — это, как довольно точно подметил какой-то постсоветский литературовед, не что иное, как жест — жест разрыва Георгия Иванова с наследием Серебряного века, выраженный посредством языка символов. При этом язык, которым Иванов пользуется для достижения поставленной перед собой цели, действует против него самого, нивелируя и без того крайне неясную, размытую, зыбкую границу между персонажем и автором. Вследствие чего любой неискушённый в экзистенциальных тонкостях читатель этой книги механически отождествляет одного с другим и столь же механически приписывает все поступки и намерения (в первую очередь неблаговидные, вроде совокупления с трупом мёртвой девочки) первого — второму. Переубеждать неискушённого читателя в этом бесполезно, противостоять его экстраполяциям и ложным идентификациям — бессмысленно. Ситуация одновременно и жуткая, и смешная — как дыра в занавесе, отделяющем привычный скептикам материальный, осязаемый мир от мира нематериального, потустороннего. Всматриваясь в эту дыру, писатель и его персонаж отчаянно пытаются увидеть Бога — но видят лишь одну сквозящую оттуда ледяную космическую пустоту. В которую — обнявшись, слившись, переплетаясь, не сознавая того, что это никого кроме них двоих не кусается, — они и уносятся со страшной скоростью тьмы.

[1] Ходасевич В. «Распад атома» [Рец.] // Возрождение (Париж). 1938. № 4116. 28 января. Далее цитаты из данной рецензии приводятся без отсылок к источнику первопубликации.

[2] Гиппиус З. «Черты любви». Доклад в обществе «Зелёная лампа» // Круг (Париж). 1938. Вып. 3. С. 144. Далее цитаты из доклада приводятся без отсылок к источнику первопубликации.

[3] Злобин В. Человек в наши дни // Литературный смотр. Свободный сборник. Париж, 1939. С. 158 (с изменениями). Далее цитаты из доклада приводятся без отсылок к источнику первопубликации.

[4] Через двадцать лет В. Злобин вернулся к данной теме и вновь повторил — почти слово в слово — то, что говорил на заседании «Зелёной лампы» 28 января 1938 г. (см.: Злобин В. «Лолита» и «Распад атома» // Возрождение (Париж). 1959. № 85. С. 137–138).

[5] Бем А. Литература с кокаином // Меч. 1938. № 31 (217). 7 августа. Далее цитаты из рецензии приводятся без отсылок к источнику первопубликации.

[6] Этот прозрачный намёк — на то, что Г. Иванов является, по сути, вуайеристом — был далее обоснован А. Бемом более чем сомнительным ассоциативным примером, соответствующим последней фразе из общеизвестного анекдота про сексуального маньяка на приёме у психиатра: «Так это же вы сами, доктор, мне эту порнографию показываете!»

[7] См.: Сирин В. «Литературный смотр» [Рец.] // Современные записки (Париж). 1940. № 70. С. 283–285. Далее цитаты из этой «рецензии» приводятся без отсылок к источнику первопубликации.

[8] Réceptacle (фр.) — контейнер. Здесь: мусорный ящик.

[9] См.: Иванов Г. В. Сирин. «Машенька». «Король, дама, валет». «Защита Лужина». «Возвращение Чорба» [Рец.] // Числа (Париж). 1930. № 1. С. 233–236.

[10] См.: Сирин В. И. Одоевцева. «Изольда» [Рец.] // Руль (Берлин). 1929. 30 октября.

[11] Тхоржевский И. История русской литературы. Изд. 2-е, доп. Париж: Возрождение, 1950. С. 534.

[12] Там же.

[13] См.: Гуль Р. Георгий Иванов // Новый журнал (Нью-Йорк). 1955. № 42. С. 110–126; Марков В. О поэзии Георгия Иванова // Опыты (Нью-Йорк). 1957. № 8. С. 83–92.

[14] Гуль Р. Георгий Иванов // Новый журнал. 1955. № 42. С. 110. Далее цитаты из данного эссе приводятся без отсылок к источнику первопубликации.

[15] Письмо Г. Иванова — Р. Гулю от 25 октября 1955 г.

[16] Марков В. О поэзии Георгия Иванова // Опыты (Нью-Йорк). 1957. № 8. С. 88.

[17] Там же.

[18] Там же. Генри Миллер (1891–1980) — американский писатель, в 1930-е гг. живший в Париже и там же начавший публиковаться по-английски. Скандальную славу принесли ему романы «Тропик Рака» (1934) и «Тропик Козерога» (1939).

[19] Написав эссе «О поэзии Георгия Иванова», В. Марков прислал его Г. Иванову на согласование.

[20] Письмо Г. Иванова — В. Маркову от 11 июня 1957 г.

[21] Там же.

[22] Г. Миллер жил в Париже в 1930–1939 гг.

[23] Письмо И. Одоевцевой — В. Маркову от 17 июня 1957 г.

[24] См.: Марков В. О поэзии Георгия Иванова // Опыты. 1957. № 8. С. 88.

[25] Цит. по: Струве Г. Русская литература в изгнании. Опыт исторического обзора зарубежной литературы. Изд. 3-е, испр. и доп. Paris: YMCA-Press; М.: Русский путь, 1996. С. 215. Далее цитаты из этого сочинения приводятся без отсылок к источнику публикации.

[26] При этом Г. Струве не преминул уточнить, что Русской Матерью, согласно парижским сплетням, являлся В. Ходасевич.

[27] См. примеч. 14 и далее.

[28] Глеб Струве был сыном Петра Струве (1870–1944), общественно-политического деятеля Российской империи и Русского Зарубежья. Во время Гражданской войны в России 1918–1923 гг. П. Струве непродолжительное время в 1920 г. являлся министром иностранных дел в правительстве главнокомандующего Русской армией в Крыму генерал-лейтенанта барона Петра Врангеля.

[29] Иванов Г. Третий Рим. Tenafly: Hermitage, 1987; Иванов Г. Книга о последнем царствовании. Orange, Conn.: Antiquary, 1990.

[30] Климов Г. Князь мира сего. Изд. 2-е. Сан-Франциско: Глобус, 1980. С. 185.

[31] См., например: Вейдле В. Георгий Иванов // Континент (Париж). 1977. № 11. С. 359–369;

Померанцев К. Георгий Иванов // Русская мысль. 1984. № 3536. 27 сентября; Он же. Георгий Иванов и его поэзия // Континент. 1986. № 49. С. 325–336.

[32] Последние строки стихотворения А. Фета «На книжке стихотворений Тютчева» (1884).

[33] См. примеч. 7.

Павел Матвеев — литературовед, эссеист, публицист, редактор. Сферой его интересов является деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага) и др., в России — только в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами — в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле.